М.В. Покровский

Из истории адыгов в конце XVIII - первой половине XIX века

Очерк первый. Социально-экономическое положение адыгов в конце XVIII - первой половине XIX в

Общественный строй

Уже Ксаверио Главани, автор первой половины XVIII в., отметил наличие элементов феодализма у народов Западного Кавказа. Он рассказывал, например, об адыгских беях, совершенно самостоятельных в своих владениях, хотя они почти всегда находились под покровительством татарского хана.

Юлий Клапрот, выпустивший в 1812 г. книгу о своем путешествии по Кавказу и Грузии, более подробно остановился на общественном устройстве адыгов. Он отмечал, что они разделяются на пять «классов»: к первому он отнес князей, ко второму - ворков (уздени, или дворяне), к третьему княжеских и узденьских вольноотпущенников, обязанных нести вoeнную службу в пользу своих бывших господ, к четвертому-вольноотпущенников этих «новых дворян» и к пятому - крепостных которых он ошибочно называл "тхокотлями". Тфокотлей Клапрот, в свою очередь, подразделял на занимающихся земледелием и на тех, которые обслуживают высшие классы . Далее он сообщал, что к каждой княжеской ветви у адыгов принадлежат различные семьи узденей, смотрящие на унаследованных от предков крестьян как на свою собственность, потому что последним был запрещен переход от одного владельца к другому. На крестьянах лежали определенные повинности, которые, однако, не могли быть расширяемы до бесконечности, ибо если «уздень будет слишком жать крестьянина, то он может его вовсе лишиться». Ю. Клапрот привел еще целый ряд небезынтересных фактов: так, например, он писал, что как князья, так и дворяне имеют власть над жизнью и смертью своих крепостных и по своему желанию могут продавать домашних слуг. Что же касается крепостных, занимавшихся земледелием, то они не могли быть проданы порознь. Рисуя быт и нравы дворянско-княжеской верхушки, Ю. Клапрот говорил также об обязанностях узденей по отношению к своим князьям. Он отмечал, что князь имеет «дружину», которой предводительствует на войне, и совершает «со своими рыцарями и вооруженными слугами нападения и разбойнические походы».

Описание Ю. Клапрота содержит отдельные интересные и важные подробности об общественном строе так называемых «аристократических черкесских племен». однако оно страдает поверхностностью и не дает достаточно четкой картины их социальной структуры и положения зависимого населения. Кроме того. Ю. Клапрот допустил в своем труде терминологическую нечеткость:

1) употребляя термин «фокотль», он смешал две категории населения: тфокотлей как таковых, то есть свободных общинников, которые несли натуральные повинности в пользу князя, и крепостных - пшитлей.

2) термин «уздень» объединяет у него и первостепенных дворян, в пользу которых несли повинности тфокотли, и мелкое невладетельное дворянство, имевшее только крепостных;

3) для характеристики общественного строя адыгских народов Ю. Клапрот применял маловыразительный термин «республиканско-аристократический».

Интересные соображения о социальных отношениях населения Западного Кавказа были высказаны в 20-х годах XIX в. С. М. Броневским. Рассматривая воспитание, образ жизни и военный быт князей и дворян, он подчеркивал, что «простой народ воспитывается в родительском доме и приуготовляется более к сельским работам, нежели к военному ремеслу», и что «на сем отчуждении оного от военного воспитания основывается политическая безопасность князей и порабощение крестьян». Это наблюдение С. М. Броневского говорит о растущем обособлении адыгского дворянства от патриархальной демократии в лице тфокотлей и о различных перспективах их дальнейшего развития.

Дюбуа де Монпере в своем сочинении «Путешествие вокруг Кавказа по Черкесии и Абхазии, Мингрелии, Грузии, Армении и Крыму», вышедшем в 1841 г. в Париже, сообщил ряд важных сведений об обязанностях адыгских крепостных крестьян. Довольно ярко обрисовал он также и быт дворянства, особенно грабительские набеги, совершавшиеся князьями и дворянами .

Гораздо более четкую характеристику социальных отношений, и в частности описание повинностей тфокотлей, содержат статьи Хан-Гирея, относящиеся к 40-м годам XIX в. Будучи бжедухом по происхождению, он прекрасно знал быт адыгов, и поэтому его работы представляют значительный интерес и ценность. В Особенности важна статья «Князь Пшьской Аходягоко», где он подчеркивал, что «самый многочисленный класс народа в, бжедугском племени составляют... так называемые тльфекотлы», которые, по его словам, занимали положение вольных землевладельцев. Однако, как видно из его дальнейшего повествования, они находились в довольно сильной зависимости от своей дворянско-княжеской верхушки.

Собственно крепостных, или пшитлей, Хан-Гирей делит на два разряда: 1) ведущие собственное хозяйство (ог) и 2) не имеющие самостоятельного хозяйства и живущие во дворе своего господина (дехефстейт). Последние «работали только, по мере возможности, на владельца и кормились за его счет». По этой причине термин «дехефстейт» Хан-Гирей по-русски переводил как дворовые. Характеризуя положение бжедухских крепостных, он указывал, что они пользовались правом собственности, гарантировавшимся поручительством, и что поручительство посторонних лиц (кодог) якобы надежно охраняло их безопасность, жизнь и собственность от посягательств владельцев. Но в дальнейшем изложении, явно противореча этому утверждению, он вынужден был признать, что в действительности дело обстояло иначе: у бжедухов существовал неограниченный произвол князей и дворян. Они захватывали крестьянский скот, а иногда и людей под предлогом «домашних надобностей», взыскивали штрафы за малейшее, подчас мнимое, оскорбление княжеского достоинства и т. д. Хан-Гирей подчеркивал, что князья и дворяне с очень давнего времени являлись «господствующим сословием».

В 1910 г. в Кавказском сборнике сын последнего владетельного бжедухского князя Тархана Хаджимукова опубликовал статью. В ней он с сожалением вспоминал те «добрые старые времена», когда «звание князя было столь священно в понятиях горцев, что каждый из них нравственно обязывался защищать своего владельца, жертвуя не только своим имуществом, но и самою жизнью», и не позволяло бжедухам уподобляться «диким шапсугам и абадзехам». Хаджимуков рассказывал, что, когда бжедухский князь совершал выезд из своего аула, его сопровождали уорки, уздени и подвластные им чагары - по одному от каждого дома. Чагары пo определению, были переходной ступенью между дворянством и простым народом. Они делились на княжеских и дворянских, из которых первые пользовались правом отойти от своих владельцев во всякое время, вторые же были лишены этого права. Оба разряда чагаров «наравне с черным народом» считались «податными людьми». .

Если отвлечься от явно идиллического тона статьи и сопоставить ее с сочинениями Хан-Гирея, то она дает основание думать, что феодальные отношения у бжедухов были развиты в большей степени, чем у других народов Северо-Западного Кавказа.

Не останавливаясь на работах других авторов: И. Родожицкого, М. Ведениктова, Н. Колюбакина, которые также указывали на черты феодализма в общественном строе адыгов, заметим, что весьма важным было обнаружение у них родовых институтов. Это обстоятельство в исторической литературе обычно связывалось с именем английского политического агента Белля, действовавшего в 40-х годах XIX в.

Однако, как указывал М. О. Косвен, в те же годы русские исследователи В. И. Голенищев-Кутузов и О. И. Константинов совершенно самостоятельно установили, что у адыгов существуют родовые группы. Что же касается Белля, то его интерес к вопросу о социальном устройстве адыгов определялся, конечно, чисто практическими соображениями политического разведчика. Ведя среди них работу, направленную на организацию борьбы против России, он, естественно, должен был ознакомиться с отдельными прослойками адыгского общества и определить их роль в этой будущей борьбе.

Значительным шагом вперед в изучении общественного строя адыгов были исследования К. Ф. Сталя, проведенные в середине XIX столетия. Он разделил адыгские племена на «аристократические» и«демократические», положив в основу этого деления степень преобладания у них черт общинно-родового или же феодального устройства.. Подчеркивая роль адыгейской общины, К. Ф. Сталь писал: «Община есть первая ступень политического быта каждого народа. Община является первоначально самобытной единицей, в которой семейства или роды все одного происхождения и имеют одни и те же интересы. Община, по мере увеличения своего, раздроблялась на большее или меньшее число общин, которые тотчас отделялись друг от друга и образовывали каждая самостоятельное целое. Устройство общины или колена есть первое политическое устройство человека». Ниже он добавлял: «В этом-то первобытном коленном устройстве остались с незапамятных времен кавказские горские народы, и каждый из них разделен на маленькие независимые общества». Нет нужды говорить, насколько важным было для своего времени это высказывание К. Ф. Сталя, ибо, как указал М. О. Косвен, совершенно ясно, что, несмотря на известную нечеткость терминологии, присущей той эпохе, «коленное устройство» можно читать как «родовое устройство».

Нельзя не остановиться также на исследованиях Н. И. Карлгофа, который наряду с чертами феодализма обнаружил у ряда адыгских племен институты родового строя. Он сделал необычайно ценный вывод о том, что наблюдавшееся им общественное устройство не составляет исключительной особенности только их самих, а свойственно «всем младенчествующим народам», и подчеркивал, что изучение его «может пояснить темные и загадочные стороны в истории первых времен образования государств».

Несомненно, добавим мы, что если бы работы Н. И. Карлгофа, К. Ф. Сталя и их предшественников были известны широкой научной европейской общественности, недооценивавшей значение материалов о Кавказе в изучении эволюции человеческого общества, то они сыграли бы большую роль на том этапе развития исторической науки, когда шла борьба между сторонниками и противниками общинной теории.

Адыгейское общество, по мнению Н. И. Карлгофа, было основано на следующих началах: 1) семейство; 2) право собственности; 3) право употребления оружия для всякого свободного человека; 4) родовые союзы со взаимною обязанностью всех и каждого защищать друг от друга, мстить за смерть, оскорбление и нарушение прав собственности всем за каждого и ответствовать перед чужими родовыми союзами за всех своих.

Таким образом, уже в первой половине XIX в русское кавказоведение, несмотря на ограниченные возможности для исследования и наблюдений, обусловленные военно-политической обстановкой на Кавказе и уровнем тогдашней науки, накопило достаточный материал для того, чтобы говорить о сложности общественного строя адыгских народов, о сочетании и переплетении феодальных и родовых отношений.

Несколько позже А. П. Берже дал общее этнографо-социологическое описание племен Кавказа, коснувшись в нем и адыгов. Указав, что «управление у черкесов было чисто феодальное», он отметил одинаковые черты социального устройства. По его утверждению, общество делилось на князей (пши), дворян и узденей (уорков), свободных, подвластных и рабов. Берже сообщил также, что у натухайцев и шапсугов князья отсутствовали, а были только дворяне.

Принадлежащий Н. Ф. Дубровину капитальный труд «История войны и владычества русских на Кавказе», в котором использованы многочисленные материалы и источники, содержит очерк об адыгских народах. В нем имеются сведения по экономике, этнографии и социальному строю адыгов. Этот последний он определял довольно своеобразно: «Организм черкесского общества, по большей части, имел характер чисто аристократический. У черкесов были князья (пши), вуорки (дворяне), оги (среднее сословие, состоявшее в зависимости от покровителей); пшитли (логанопуты) и унауты (рабы) - разностепенное сословие крестьян и дворовые люди. Кабардинцы, бзедухи, хатюкайцы, темиргоевцы и бесленеевцы имели князей. Абадзехи, шапсуги, натухажцы и убыхи не имели этого сословия; но дворяне, крестьяне и рабы существовали у всех этих народов».

Немало интересных и важных материалов о социальной структуре адыгского общества заключает в себе собрание адатов кавказских горцев, изданное Ф. И. Леон-товичем, в котором он использовал ряд данных, сообщаемых К.Ф. Сталем в его исследовании «Этнографический очерк черкесского народа», сведения об обычаях и органах народного управления адыгов, собранные Кучеровым, и др.

Следует заметить, что значительная часть историков Кавказа не занималась подробным анализом положения черкесских рабов, крепостных и свободных общинников (тфокотлей). Указывая, к примеру, что основной массой адыгейского населения были тфокотли, они, как правило, ограничивались лишь общей характеристикой условий их жизни и не учитывали тех изменений, какие происходили в ходе борьбы тфокотлей с дворянством.

Особый интерес представляет небольшой очерк под названием «На холме», напечатанный в ноябрьской книжке «Русского вестника» за 1861 г. Автор его, Каламбий, адыгский дворянин, офицер русской службы, получивший воспитание в кадетском корпусе, потерпел, по-видимому, какую-то серьезную жизненную неудачу, которая заставила его оставить службу в Петербурге и возвратиться на родину. Довольно широкий кругозор, соединенный с известным, хотя и поверхностным, интересом к передовым идеям своего времени (он сам не без сарказма писал, что довольно долго дышал европейским воздухом и, следовательно, «нахватал бездну гуманных идей»), дал ему возможность нарисовать единственный в своем роде образец правдивой картины общественной жизни адыгского аула в середине XIX в. .

Каламбий жестоко иронизировал по поводу того, что представителей черкесского дворянства не занимало ничто, кроме, разговора об оружии, лошадях, пустого хвастовства в кунацкой своими подвигами и праздной болтовни с соседями во время бесконечных поездок по гостям. Однако ирония сочеталась с тревогой за будущее этого дворянства, и с сознанием собственного бессилия перед лицом развивающихся исторических событий. Для него были совершенно ясны историческая обреченность военно-феодальной знати и неспособность ее сыграть самостоятельную политическую роль в той сложной обстанбвке, какая создалась к 60-м годам XIX в. на Кавказе. Каламбий.не замалчивал и резких противоречий между крестьянской массой и имущим классом, но в то же время не мог отказаться от барски пренебрежительного и настороженного отношения к «черни».

Рассказывая о крестьянских сходках, происходивших на холме близ аула, Каламбий писал: «У заседателей холма свои особенные наклонности, свой образ мыслей, свой взгляд на вещи, свои идеалы, прямо противоположные стремлениям, воззрениям и идеалам кунацкой... Даже наружность холмовников отличается каким-то своеобразным отпечатком... повергающим меня в неразрешимое сомнение касательно происхождения их из той же самой глины, из которой с таким тщанием вылеплены обитатели кунацких. Эти широкие плечи, толстые короткие шеи, бычачьи ноги, эти ручищи, похожие скорей на медвежьи лапы, чем на человеческие руки, эти крупные черты лица, вырубленные точно топором,- какая непроходимая бездна между ними и изящными фигурами благородной части нашего аула!.. Нрав имеют они весьма суровый, необщительный, обдающий холодом всякого, кто подступает к ним из другой сферы... но если заговорят, то из уст их исходят слова, отравленные самою ядовитою желчью. Едкий сарказм их обладает необычайною силой задевать за самые живые струны человеческой души; шутка их просто невыносима; она проникает до мозга костей. У этих людей, можно сказать, нет ничего святого в мире, ничего такого, перед чем бы они благоговели. Самая покорность и молчание дышат неумолимою критикой против тех, кому они покоряются и перед кем молчат. Вся желчная ирония их языка направлена исключительно на сословие, обитающее в кунацкой; на него они смотрят с предубеждением, как на что-то весьма негодное и непрочное, чье существование находится в их мозолистых руках».

Немудрено, что в такой накаленной обстановке нашему герою из адыге, хотя и не без ущерба вырвавшемуся из административно-полицейского водоворота николаевской России (которым он, как сам довольно ясно намекал, мог быть захлестнут за какие-то, по-видимому, невинные либеральные увлечения), пришлось отказаться в отношениях со своими крепостными от многих привычек, усвоенных в русской офицерской среде, и следовать «духу времени». Подчеркивая, что адыгейские крепостные отнюдь не были склонны выслушивать обращения в обычном стиле русского крепостнического лексикона, вроде: «Эй, человек!», «Эй, чурбан!» и т. д., он замечал: «Когда говорю со. Своими крестьянами, я беру обыкновенно тоном ниже против того, как говорил, живя в России, с своим денщиком».

Окончание Кавказской войны, сопровождавшееся переселением в Турцию большей части адыгов, сильно затруднило возможность дальнейшего изучения их общественного строя, тем более что оставшиеся на родине были поселены все вместе в Прикубанской низменности. Однако после этой войны русскому правительству и местной администрации пришлось вплотную заняться вопросами их землеустройства и определением их со-словно-правового положения. Этим в значительной степени объясняется появление в периодической печати статей, освещавших отдельные стороны быта и общественной жизни оставшихся на родине. Так, в 1867 г. в газете «Кубанские войсковые ведомости» были опубликованы материалы, детально рисующие условия жизни адыгских «зависимых сословий».

К 70-м годам XIX в. относится официальная попытка определить права отдельных категорий адыгского населения. Это было связано с деятельностью правительственной комиссии 1873-1874 гг. по определению сословных прав горцев Кубанской и Терской областей. В Кубанской области ею была проделана большая работа: не ограничившись привлечением данных из печатных источников, комиссия изучила некоторые архивные материалы и провела устные опросы адыгских князей, дворян, тфокотлей и бывших крепостных. Такая тщательность в выполнении возложенных на нее обязанностей объяснялась определенным правительственным поручением: выяснить права отдельных категорий горского населения и приравнять эти категории к соответствующим сословиям Российской империи. В результате была составлена обстоятельная записка, которая заключает в себе целый ряд интереснейших сведений.

Совершенно недостаточное отражение в литературе нашла классовая борьба, имевшая громадное значение в истории адыгов. Правда, мимо буржуазного кавказоведения не прошли факты внутренних отношений в адыгском обществе, в частности так называемый «демократический переворот» конца XVIII - начала XIX в., но не были вскрыты характер и корни социальных противоречий и их роль в последующих событиях. Правильное в целом положение К. Ф. Стали о примитивности форм общественной жизни на Западном Кавказе не вполне соответствует, однако, действительным социальным отношениям, сложившимся у адыгов в изучаемый период. Автору этого положения несвойствен был исторический подход к явлениям, в силу чего он не сумел отразить те глубокие социальные сдвиги, которые произошли к этому времени в адыгском обществе.

В изучаемое нами время родовые отношения у адыгских народов находились уже в стадии разложения, шел процесс складывания феодализма. Это рождало немало социальных неожиданностей. Их существо довольно удачно отмечено Ф. А. Щербиной: с одной стороны, полнейшая равноправность горцев, равноправность, заставляющая даже князя стоять на ногах и упрашивать гостя-крестьянина отведать княжеской бузы и баранины, а с другой - рабство в самых грубых его проявлениях.

Темпы феодализации и сам процесс становления-феодализма у различных адыгских народов были неодинаковы. Они зависели от географических условий, степени устойчивости общины и ее институтов, от расстановки социальных сил и ряда других моментов. Поэтому структура социальной верхушки отдельных (групп адыгов была внешне весьма несхожа, что принималось современными наблюдателями за коренные различия в организации общественной жизни народов. Это нашло отражение в принятом в русской официальной переписке и в исторической литературе делении адыгов на так называемые «аристократические» и «демократические племена». К «аристократическим» обычно относили бжедухов, хатукаевцев, темиргоевцев, бесленеевцев «демократическими» считались шапсуги, (натухайцы, абадзехи. Такое деление вначале было не чем иным, как чисто практической служебной классификацией, весьма удобной для русского командования и, конечно, отнюдь не продиктованной мотивами отвлеченного этнографо-социологического интереса. Применяя эту классификацию, военные власти царской России на Кавказе прежде всего давали своим подчиненным своеобразный политический ориентир в их отношениях к различным социальным категориям общества и предохраняли их тем самым от неосторожных и непродуманных шагов, которые могли бы пойти вразрез с официальным курсом на поддержку военно-феодальной знати.

Для иллюстрации сказанного остановимся на одном из характерных случаев. В августе 1834 г. командир Отдельного Кавказского корпуса барон Розен сообщил, что полковник Засс, представивший к производству в офицеры горца Росламбека Дударукова, неправильно назвал его князем. В производстве Дударукову было отказано на том основании, что в племени, к которому он принадлежит, нет князей, а есть только «старшины или владельцы». Сообщая об этом, Розен предупредил Засса, а вместе с ним и других русских начальников, командовавших отдельными участками линии, чтобы они впредь «как подобные представления, так и всякое засвидетельствование о родах горцев делали с надлежащей осмотрительностью, дабы не имеющие княжеских титулов не могли присваивать оных по таковым ошибочным представлениям».

Кавказоведение, разумеется, не могло обойти проблему «аристократических» и «демократических племен». Все исследователи признавали, что адыгские племена делились на две группы, все они отмечали отсутствие князей и ограничение прав и привилегий дворянства у абадзехов, шапсугов и натухайцев. К. Ф. Сталь, например,так определял отличие «демократических племен» от «аристократических»:

1. Абадзехи, шапсуги, натухайцы и некоторые малые абазинские народы не имеют князей, но дворяне и рабы существуют у всех народов.

2. Тляко-тляж у абадзехов и шапсугов не имеет такого важного значения, как у народов, имеющих князей. В общинах, не имеющих князей, народ разделяется на самостоятельные общества (псухо), и каждое псухо управляется само собою своими старшинами.

3. У абадзехов есть также сословие первостепенных дворян (тляко-тляжей); вероятно, они имели прежде то же важное значение, какое имеют и поныне тляко-тляжи у темиргоевцев и кабардинцев, но в настоящее время это исчезло. Так что тляко-тляжу осталось одно имя.

4. Положение несвободного класса (крестьян) несколько легче (у абадзехов. - М. П.), чем у черкесов, управляемых князьями.

Но в чем подлинное отличие «племен аристократических» от «демократических»? На этот вопрос не сумели ответить ни К. Ф. Сталь, ни другие исследователи того времени. Во многом неясным остается он и до сих пор. Основное различие между «аристократическими» и «демократическими племенами» заключалось не в большей или меньшей степени сохранения родовых институтов и не в победе торговой буржуазии, представителями которой будто бы являлись старшины, а в особом характере развития фeoдaльных отношений у этих двух групп.

Аристократические племена - это племена с явно выраженными чертами складывающегося феодального строя, с юридически оформленной сословной структурой общества, господствующей ролью владетельных князей и дворян и феодально-зависимым положением значительной части крестьянства. Все это не исключало, однако, сохранения у них общинно-родовых институтов, которые помогали тфокотлю вести упорную борьбу со своей аристократией вплоть до самого конца Кавказской войны.

Сложнее был путь развития феодализма у «демократических племен». Неуклонный рост феодально-крепостнических тенденций знати натолкнулся здесь на более упорное, чем у других адыгейских племен, сопротивление массы тфокотлей, возглавленное старшинами. При этом тфокотли, опираясь на общину, которая давала им необходимую локальную сплоченность и средство к сопротивлению, отстаивали свое независимое существование. Старшины же видели в этой борьбе средство к уничтожению монополии княжеско-дворянской верхушки на власть.

В результате права и привилегии дворянства были ограничены, а верховенство в политической области перешло к старшинам. Они также обнаружили феодальные тенденции и составили ядро новой прослойки феодалов. Рядовые тфокотли, временно сохранив свободу и экономическую самостоятельность, вскоре должны были стать. объектом феодальной эксплуатации со стороны старшин.

Соперничество России и Турции, стремившихся привлечь на свою сторону отдельные группы населения, межплеменная вражда, отсутствие государственного аппарата, действия правовых институтов родового строя - все это не позволило дворянско-княжеской верхушке полностью парализовать борьбу тфокотлей за свои права и привилегии.

Можно утверждать, что в основе организации общественной жизни обеих групп (« аристократических» и «демократйческих») в тот период лежала община (куадж), объединявшая ряд аулов (хаблей). Несколько общин составляли племя.

Факт общинного устройства адыгейских племен безоговорочно признан большинством исследователей, но одно это еще не решает вопроса о том, в какой стадии находилось общественное развитие адыгов накануне завоевания Кавказа царизмом.

Общинный строй, как известно, прошел ряд этапов, каждый из которых знаменовал новую, более высокую ступень его развития. Установлены две исторические формы общины: родовая и сельская (земледельческая). В черновых набросках письма к В. Засулич К.Маркс дал четкое методическое указание на различие в их социальной сущности и экономической основе. Он писал: «В земледельческой общине дом и его придаток - двор были частным владением земледельца. Общий дом и коллективное жилище были, наоборот, экономической основой более древних общин...

Пахотная земля, неотчуждаемая и общая собственность, периодически переделяется между членами земледельческой общины, так что каждый собственными силами обрабатывает отведенные ему поля и урожай присваивает единолично. В общинах более древних работа производится сообща, и общий продукт, за исключением доли, откладываемой для воспроизводства, распределяется постепенно, соразмерно надобности потребления».

Итак, четыре момента отличают сельскую общину от родовой: коллективная собственность на луга, леса, выгоны и на еще не поделенную пахотную землю; частный дом и двор, являющиеся исключительным владением индивидуальной семьи; раздробленная обработка земли; частное присвоение ее плодов.

Анализируя конкретный исторический материал, а также пережитки старины в быту адыгов, мы приходим к выводу, что куадж - это поземельная сельская община со всеми ее особенностями.

Скудость источников не дает возможности установить более или менее точные хронологические рубежи отдельных этапов превращения адыгейской общины из родовой в сельскую. Процесс этот был результатом длительной эволюции. Непрерывные передвижения племен и родов, постоянные войны, естественный процесс распада родовых и племенных соединений в связи с ростом производительных сил и изменениями в условиях производства и отношениях собственности - все это вело к ослаблению родовых уз и раздельному расселению родственных групп сначала большими патриархальными семьями, а затем и малыми, индивидуальными. Отдельные семьи, ответвляясь от основного ствола, образовывали «дочерние поселения». Несколько десятков таких отпавших от разных родов семей объединялись. Родовые связи уступали место территориальным. У черкесов «ни одна фамилия (род) не живет вместе в одной долине так же, как в одной долине живут семейства разных фамилий или родовых союзов» .

Следовательно, как и всякая сельская община, куадж был прежде всего территориальным союзом, первым социальным объединением свободных людей, не связанных кровными узами.

Будучи последней фазой родового общества, сельская община представляла собой сложное историческое явление со своими собственными законами и путями развития.

В цитированном выше письме к В. Засулич К. Маркс отмечал, что встречаются сельские общины переходного типа, в которых сочетаются элементы родовой и сельской общин. К такому именно типу и относится, как нам кяжется, куадж. Быт адыгов, организация политической жизни, правовые нормы, традиции и даже сама структура общины еще в сильной степени сохраняли черты родового строя. Интересно что эти черты явно преобладали в жизни социальной верхушки адыгов.

Многие наблюдатели прошлого столетия правильно отмечали, в частности, наличие крупных семейных коллективов в составе куадж, однако сильно преувеличивали их общественную роль, забывая, что наряду с ними уже давно существовали индивидуальные семьи свободных общинников - тфокотлей, облик которых был совершенно иным. Они не учитывали также и того, что патриархальная форма большой семьи давала адыгейской знати широкие возможности для эксплуатации обедневших соплеменников. Буржуазные авторы ограничивались лишь простой констатацией фактов. Так, рассказывая об отдаче «посторонних лиц» (то есть бедноты) «под покровительство» глав таких семей, они не выясняли истинных причин этого явления. Между тем, по свидетельству многочисленных архивных документов, такими причинами были разорение тфокотлей и долговая кабала, в которую они попадали.

Наиболее отчетливо черты древних родовых отношений выступали у так называемых «демократических племен» (шапсуги, абадзехи, натухайцы), но в известной мере они были типичны и для племен «аристократических».

Групппа родственных семей, связанных общим происхождением по мужской линии, составляла род, или согласно русской официальной терминологии фамилию- ачих. Несколько родов составляли братство, или тлеух. Члены рода были связаны обязанностью кровной мести и взаимопомощи.

Довольно широко был распространен у адыгов обычай приемного родства и побратимства. Он был связан с особым ритуалом. Если люди разных родовых союзов или даже иноплеменники решали заключить между собой союз на жизнь и смерть, то жена или мать одного из них давала новому другу мужа или сына коснуться три раза губами своей груди, после чего он считался членом семьи и пользовался ее покровительством. Были случаи, когда к побратимству прибегали даже русские офицеры.

Ф Ф. Торнау рассказывал, что когда он отправился на разведку в горы и нуждался для этого в надежном проводнике, то прибег именно к этому средству. Ему удалось при помощи посредника стать побратимом горца по имени Багры. «Жена Багры, пришедшая с мужем погостить в отцовском доме,- писал Ф. Ф. Торнау,- была налицо, следственно, дело не представляло больших препятствий. С согласия мужа Хатхуа породнил меня с нею, причем несколько кусков бумажной материи, холста, ножницы и иголки, считавшиеся в Псхо неоценимыми редкостями, да кинжал с золотою насечкой запечатлели наш союз. Багры, вступив в обязанность аталыка, принадлежал мне вполне. Благодаря его суеверию и привязанности, которую он питал к своей жене, я мог полагаться на него, как на самого себя».

Выдающейся ролью семьи в прошлом объясняются такие явления в быту современных адыгов, как большое число однофамильцев в аулах, кварталы, состоящие из родственных семей, преобладание одного из родов в ауле, и другие пережитки старины. Для полноты характеристики сельской общины необходимо исследовать господствовавшие в ней аграрные отношения. В рассматриваемое время община находилась на той стадии развития, когда при коллективной собственности на землю обработка ее и присвоение продуктов труда производились отдельными семьями. У адыгов, отмечали современники, «каждое семейство владеет... всем своим имуществом движимым и также домом и обрабатываемым участком земли; все же пространство земель, лежащих между поселениями семейств родового союза, находится в общем владении, не принадлежа никому отдельно».

Л. Я. Люлье, наблюдавший жизнь адыгов в первой половине XIX в., подчеркивал, что у шапсугов и натухайцев существовали индивидуальные семейные земледельческие хозяйства. Он говорил: «Невозможно определить, на каком основании совершился раздел земель, подвергшихся раздроблению на малые участки. Право владения определено или, лучше сказать, укреплено за владельцами несомненно, и переход наследства из рода в род бесспорный»

То же самое по существу писал и Н. Карлгоф. По его наблюдению, право собственности у черкесов распространялось на имущество движимое (прежде всего скот) и такое недвижимое, которое находилось в действительном и непосредственном владении, частных лиц и требовало от них собственного труда (дома и другие хозяйственные постройки, постоянно обрабатываемые поля). Земля же, лёжащая впусте, пастоищные и луговые места, равно как и леса. не составляли частной собственности. Эти земли находились в нераздельном владении обществ и фамилий, из которых каждое имеет свои земли, переходившие из рода в род, но правильного раздела и ясного обозначения границ никогда между ними не было. Частные лица пользовались землей своих фамилий или обществ по мере действительной надобности.

Мы, к сожалению, не можем воспроизвести полностью облик сельского двора адыгейского общинника конца XVIII - начала XIX в. Адыгские аулы в то время состояли из отдельных усадеб, вытянувшихся обычно вдоль ущелий по берегу реки и обращенных задворками к лесу. Рядом с домом, окруженным забором, находились огороды и недалеко от них участки пахотной земли, освоенные отдельными семьями. На огородах сеяли пшеницу, рожь, просо и кукурузу. Вокруг них росли деревья и целые рощи, которые были для адыга «первой необходимостью».

Н. А. Тхагушев сделал вывод, что адыги на приусадебных участках разводили плодовые деревья. Предположение Н. А. Тхагушева подтверждается и свидетельствами современников, которые отмечали, что редкий адыг не имел возле своего дома садика или нескольких грушевых деревьев.

Тезису о главной роли индивидуального семейного хозяйства у адыгов не противоречат и сведения о той организации земледельческих работ, которая еще наблюдалась в отдельных пунктах адыгейской территории и заключалась в том, что сперва определяли, какое количество земли необходимо для пахоты всего аула, и работали сообща, а затем по жребию делили землю в соответствии с числом работников и волов от каждой семьи.

От Индии и до Ирландии, по Энгельсу, обработка земельной собственности на больших пространствах производилась первоначально такими именно родовыми и сельскими общинами, причем пашня либо обрабатывалась сообща за счет общины, либо делилась на отдельные участки земли, отводимые общиной на известный срок отдельным семьям, при постоянном общем пользовании лесом и пастбищами.

Небезынтересно отметить, что в связи с ростом экономического значения индивидуальных семейных хозяйств в жизни адыгейских племен один из исконных правовых институтов родового строя-кровная месть в XVIII-XIX вв. включил в круг своего действия явления, связанные с защитой материального благополучия. В показаниях многих адыгов, бежавших из-за Кубани от кровной мести, часто встречаются указания на то, что они навлекли ее на себя в результате конфликтов с соседями, возникавших из-за нарушения частнособственнических интересов. Так, бежавший в 1841 г. восьмидесятилетний шапсугский тфокотль Хатуг Хазук рассказывал: «Во время жительства моего при речке в ауле сделал я с одним черкесином того аула - Джамбулетом спор за потравлю овцами его жита, мне принадлежащего, которого я при споре от себя оттолкнул, и он упал на том же месте и помер; отчего по возбуждении на меня шапсугами и принужден под покровительство России с семейством бежать и желаю водвориться на Каракубанском острове». Оставляя на совести почтенного старца истинные причины скоропостижной смерти его соседа, нельзя не обратить внимание на то, что ссора между ними произошла из-за жита, выращенного на индивидуальном земельном участке, который находился внутри общинной территории аула.

Экономические мотивы звучат также и в жалобах других беглецов. Шапсуг Сельмен Тлеуз показал, что после смерти отца и матери он с женой остался «один без всякого родства и, проживая в аулах по хозяевам», никак не мог наладить собственное хозяйство. Это и за ставило его покинуть родные места, уйти на русскую территорию и также просить, чтобы его поселили на Кара-кубанском острове. Подчеркивая свою экономическую несостоятельность, он закончил показания следующей фразой: «...имения же у меня, кроме лошади и оружия, никакого нет».

Итак,- в XVIII-XIX вв. у адыгов обрабатываемые отдельными семьями земли уже выделяются в их индивидуальное пользование. Частная собственность на индивидуально обрабатываемый полевой участок, с одной стороны, коллективная собственность на неподеленную землю и угодья - с другой - такова экономическая основа куадж. Таким образом, адыгейская община покоилась на неразвитых отношениях поземельной собственности, переходных от общей к частной.

Частная собственность распространялась только на землю, занятую под усадьбой, садом и огородом. Полевые же участки выделялись общиной на правах надела. Остальная земля (пустоши, луга, леса, выгоны, пастбища) оставалась в нераздельном владении общины, составляя общественную собственность, которой имел право пользоваться всякий член общества по мере своих надобностей. Будучи уже в частном и притом наследственном владении отдельных семей, земля у адыгов еще не являлась, однако, свободно отчуждаемой земельной собственностью. Как правило, она не продавалась, не покупалась и не сдавалась в аренду.

По адату право наследования ограничивалось родством по мужской линии. Прямыми наследниками адыга признавались сыновья, затем родные братья,племянники и далее двоюродные братья и их сыновья. После смерти отца сыновья получали все его имущество и поровну делили между собой, выделяя вдове сколько-нибудь на прожиток, и то, если она не выходила замуж. Ей также предоставлялось право выбрать себе для жительства дом одного из сыновей или пасынков. Обычное право горцев лишало женщину прав наследования.

Со временем эти ограничения частично отпали, что нашло свое отражение в нормах шариата, распространившегося у адыгов после принятия ими мусульманства У тех горских племен, у которых шариат преобладает над адатом, указывал Ф. И. Леонтович, при разделе имения наблюдаются следующие правила: жена покойного полу чает 1/8 долю всего имения; из остального же 2/3 полу чает сын и 1/3 - дочь. Если же после умершего не оста лось сыновей, то по отделе 1/4 части жене остальное име ние разделяется на две части (в том случае, если после покойного осталась одна дочь), из коих половина отдается дочери, а другая - ближайшему родственнику. Наследственное право адыгов сохранило также некоторые пережитки матриархата. Так, по адату муж не наследовал имения жены. Оно переходило к детям, а при отсутствии их, оно возвращалось родителям или ближайшим родственникам. Стеснения и ограничения общинника в праве распоряжаться принадлежащей ему землей задерживали развитие института частной поземельной собственности и вызревание элементов феодализма в адыгейском обществе, опутывали зарождавшиеся феодальные отношения (многочисленными патриархально-родовыми пережитками, но остановить их поступательное движение они не могли. Несмотря на все препятствия, рядом с мелким свободным крестьянским хозяйством, основанным на личном труде, вырастало крупное хозяйство адыгейских князей, дворян, старшин и зажиточных тфокотлей, базировавшееся на труде рабов и крепостных. Предпосылки к этому были созданы самим экономическим строем сельской общины, то есть противоречивым сочетанием общинного землевладения и частного пользования землей.

Концентрация земли в руках князей, дворян, старшин и богатых тфокотлей происходила на основе освященной адатом практики, которая объективно служила их экономическим интересам. Они использовали утвердившийся в общине принцип раздела земли междусемьями с учетом_числ а их членов, количества орудий производства и тягловой силы. Это открывало простор для расхищения общинных земель. Еще большее значение имело то обстоятельство, что при разделе земли принималось во внимание и общественное положение семьи. За «почетными лицами» (князья и первостепенные дворяне в «аристократических племенах», старшины - в «демократических») признавалось предпочтительное право распоряжаться и пользоваться лучшими участками.

В «Собрании сведений, относящихся к народным учреждениям и законоположениям горцев - адату, 1845 года», записано: «Князья... пользуются лучшими местами для пастбищ своего скота на всем пространстве земли, на котором жительствуют покровительствуемые ими аулы одного с ними племени, а близ того аула, в котором живут сами, даже пользуются правом ограничивать для себя собственно удобнейшую землю под хлебопашество и сенокос, которую жители сего аула, также и других, не могут обрабатывать в свою пользу иначе как с дозволения их».

Следует заметить, что на этом были основаны позднейшие притязания адыгейского дворянства на землю. Не ограничиваясь правами, признаваемыми за ними обычаем, князья нередко пытались захватить общинные права и земли, что с неизбежностью приводило к тяжбам общин со своими князьями и социальным конфликтам. Факт этот был настолько очевиден, что не мог не броситься в глаза сколько-нибудь внимательному наблюдателю. Так, у К. Ф. Сталя мы встречаем следующее интересное замечание: «Поземельной собственности отдельно от своего народа князья и дворяне у черкесов никогда не имели. Так по крайней мере видно из многих споров, затеваемых общинами против своих князей». Желал ли того К. Ф. Сталь или нет, но его замечание прямо указывает на внутреннюю противоречивость адыгейского общества того времени. Одним из источников социальной борьбы как раз и являлись силы общинных прав на землю, с одной стороны, и возникновение крупной земельной собственности феодального типа в ущерб мелкому свободному общинному землевладению - с другой. Среди повинностей бжедухских тфокотлей особый интерес представляет обязанность каждой семьи давать ягненка владельцу аула за то, что он выжжет прошлогоднюю траву на общинных пастбищах. В этом, несомненно, проявилось стремление князей и дворян подорвать коллективное владение землею и установить, над ней свой верховный суверенитет. По-видимому, это наиболее ранняя и притом специфическая для оседлого скотоводческо-земледельческого хозяйства форма присвоения общинной собственности на землю феодалом. Такое предположение подтверждается прямым свидетельством современников, на котором мы уже останавливались выше: «...при существовавшем во многих местностях обычае, что земля- точно так же как воздух, вода и лес,- суть общественное достояние, пользоваться которым может каждый без всякого ограничения, допускалось, что некоторые из почетных лиц имеют предпочтительное пред другими право распоряжаться землею». К XIX в. эволюция этого права привела к тому, что оги стали даже вносить князьям и дворянам особую плату за пользование землей.

Феодальные притязания адыгской знати особенно отчетливо проявились в прошении, поданном бжедухскими князьями и дворянами в 1860 г. генералу Кусакову, где они утверждали, что якобы «издавна считались владетельными особами простого народа» и что им одним принадлежала земля, которую они «отдавали в пользование народа».

Другой тенденцией феодализирующейся знати были попытки установить власть над сельскими общинами и подчинить их свободное население. Сами адыги, не имея письменности, не оставили свидетельств, которые позволяли бы проследить за всем ходом борьбы, развернувшейся на этой почве между общинами и родоплеменной аристократией. Однако на основании народных преданий начало этой борьбы отнесем к середине XVIII в. Она приняла затяжной характер и охватила всю первую половину XIX в. В условиях глубокого разложения родовых отношений и далеко зашедшей имущественной и социальной дифференциации одним из средств закабаления рядовых общинников явились сохранившиеся у адыгов супряжки, помочи и другие виды трудовой взаимопомощи, которые князья, дворяне и зажиточные тфокотли использовали для эксплуатации свободных крестьян. Не случайно социальные верхи адыгского общества так цепко держались за уцелевшие остатки родовых порядков. Помочи, писал Ф. А. Щербина, устраивались иногда с благотворительной целью. В других случаях помочи устраивали не только для бедных, но и для богатых, и тогда они несколько теряли свой общинный характер, являясь чем-то вроде дани людям богатым и влиятельным со стороны бедняков.

Итак, общественный строй адыгов в XVIII - первой половине XIX в.. характеризовался наличием достаточно ярко выраженных черт родовых отношений, однако не менее отчетливо проступали в нем элементы феодализма.

Феодализм у адыгейских народов - одно из наиболее сложных и своеобразных явлений социально-экономической истории. Ключ к его пониманию дает известное положение марксизма, гласящее, что общность закономерностей исторического развития не исключает конкретных форм проявления этих закономерностей. «Один и тот же экономический базис,- писал К. Маркс,- один и тот же со стороны главных условий - благодаря бесконечно различным эмпирическим обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т. д.- может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможно понять лишь при помощи анализа этих эмпирически данных обстоятельств».

В отличие от стран Западной Европы, в которых феодализм складывался на основе противоречивого взаимодействия двух процессов - разложения рабовладельческого способа производства в поздней Римской империи и родового строя у завоевавших ее племен,-у адыгов миновавших рабовладельческую формацию (хотя рабство и существовало у них как уклад), феодальные отношения развивались в результате разложения традиционно-общинных связей. Территориальная община сохранилась у них в наиболее чистом виде и держалась дольше, чем у многих других народов. Опираясь на нее, адыгейское крестьянство успешнее сопротивлялось закрепощению Процесс феодализации совершался здесь поэтому очень медленно. Многочисленные патриархально-родовые пережитки опутывали различные области жизни адыгов. Устойчивость дофеодальных порядков в обществе во многом объясняется и естественно-географическими условиями Кавказа. Исторически определилось, что «следы сушествования марки сохранились до настоящего времени почти только в высоких горных местах». Горы и леса Западного Кавказа, созданные самой природой замкнутость и изолированность отдельных районов содействовали сохранению архаичных форм общественной жизни и тормозили переход на новую ступень ее организации. В узких и тесных горных долинах не представлялись в то время возможными ни организация крупного поместного хозяйства, ни интенсификация земледелия ни, тем более, сколько-нибудь развитая городская жизнь.

Известную роль в длительном сохранении родовых пережитков сыграла заинтересованность в этом верхушки тфокотлей, которая использовала остатки старины для ослабления позиций старого дворянства.

Наряду с этим действовали факторы, способствовавшие развитию феодализма у адыгов. Одним из таких факторов были кавказские войны XVIII-XIX вв. На Кавказе в то время создалась необычайно сложная политическая обстановка. С одной стороны, на адыгейское население стремились распространить свое влияние феодальная Турция и стоявшие за ее спиной европейские державы, враждебные России. Вмешательство этих государств во внутренние дела адыгов и их воздействие на общественную жизнь коренного населения имели огромное значение и недостаточно, как нам кажется, учитывались исследователями. С другой стороны, царское правительство также искало пути, которые ускорили бы утверждение его власти над этим населением. Стремясь создать себе социальную опору, царизм, как правило, ориентировался на знать. Одним из средств привлечения ее на свою сторону юн избрал поощрение осуществляемого ею захвата общинных земель. Большое значение имела постоянная межплеменная вражда. Хроническое состояние войны способствовало росту и возвышению дворянско-княжеской знати.

Необходимыми- условиями существования феодального строя являются монополия господствующего класса - феодалов на землю и личная зависимость наделенного землей непосредственного производителя - крестьянина. Вызревание этих условии и составляло основное содержание зарождения феодализма. Оно представляется как двусторонний процесс: захват земли феодалами, с одной стороны, обезземеливание и закрепощение некогда свободного общинника - с другой. У адыгов это про-исходило своеобразно. Развивающиеся феодальные отношения не достигли еще того уровня, когда господствующей формой становится крупное землевладение. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы не позволяют утверждать, что земля была безоговорочно монополизирована дворянством.

Юридически ни князья,ни дворяне не считались собственниками той земли, которой они фактически владе-ли. Феодальная собственность на землю уже, несомненно, существовала в рассматриваемое время, но в скрытой форме. Она была опутана пережитками родового общества. Поэтому утвердившееся в буржуазном кавказоведении мнение об отсутствии у князей и дворян поземельной собственности является правильным только формально. Многочисленные архивные материалы дают нам ясные указания на то, что феодализирующаяся адыгейская знать упорно стремилась к распространению своих владельческих прав на общинные земли. Однако преступить адат и юридически оформить этот захват ей не удалось. Ко времени завоевания Кавказа социальная верхушка успела лишь добиться признания за собой преимущественных прав на землю и выработать определенные правовые представления и сословные обычаи (уоркхабзе), резко отделявшие ее от остальной массы населения.

Таким образом, главной особенностью адыгейского феодализма было своеобразие основы феодальных производственных отношений: часть общественной земли. была фактически присвоена феодалами, хотя официально этот факт не был признан и юридически суверенное право на землю сохранялось за общиной. Отсутствие полной частной собственности на землю создавало серьезнейшие препятствия для феодальной знати. У адыгов еще не было свободно отчуждаемой земельной собственности. Отсюда своеобразие и медленные темпы феодализации.

Земельная собственность адыгейских феодалов лишена была многих специфических черт. Здесь не сложилось характерной для феодализма системы земельных удержаний и личной зависимости одного феодала от другого так как нижестоящий далеко не всегда получал от господина наследственное земельное владение. При анализе особенностей адыгейского феодализма нельзя игнорировать и то обстоятельство, что становление его проходило у местного коренного населения в тот исторический период, когда феодализм в целом был уже отживающей формацией. Это не создавало прочных оснований для его развития. Складывалась чрезвычайно оригинальная ситуация: феодальные отношения не успев развиться и окрепнуть, уже были обречены на вымирание.

Благодаря довольно широким экономическим связям с внешним миром адыгейское дворянство и особенно верхушка тфокотлей в лице старшин все более втягивались в торговые и товарно-денежные отношения. Это содействовало экономическому процветанию и социально-политическому возвышению зажиточных тфокотлей. Итак, природные условия, внешнеполитическая обстановка, внутренняя социальная борьба и другие факторы осложнили процесс феодализации в адыгском обществе, и поэтому он совершался медленно, в высшей степени своеобразно, минуя рабовладельческую формацию. Но рабство долго сохранялось как уклад. При натуральном хозяйстве торговые и денежные операции играли, однако, довольно значительную роль.

Перейдем к вопросу о социальном строе адыгейских народов. Адыгское общество, не имея еще четкого классового деления, было вместе с тем уже глубоко расчленено. В официальных документах и исторической литературе отдельные социальные подразделения обычно называли «сословиями». Такими «сословиями» были: князья (пши), дворяне (уорки), свободные общинники (тфокотли), несвободные - рабы (унауты), крепостные (пшитли) и феодально - зависимые (оги).

Князья и дворяне разных степеней составляли феодальную верхушку в структуре общества. В качестве «почетных лиц» они пользовались рядом преимуществ и привилегий, закрепленных за ними адатом: наследственностью звания, правом на суд равных и др. У «демократических же племен» после «переворота» конца XVIII - начала XIX в., о котором мы будем говорить ниже, главную роль стали играть так называемые старшины.

Адат строго различал владетельных и невладетельных дворян. Владетельными считались князья и первостепенные дворяне. Юридическим обоснованием их владельческих прав было происхождение от бывших племенных вождей, то есть традиция, указанная адатом. Особым почетом и влиянием в «аристократических племенах» пользовались князья. Старший: член княжеской фамилии считался владельцем" племени. Звание князя было наследственным и передавалось от отца всем законным детям, рожденным от равных браков. Что же касается сына, рожденного от брака князя с простой дворянкой, то он получал название «тума» (незаконного).

Одной из важнейших привилегий князя было право вершить суд и расправу над своими подвластными. Кроме того, он имел право объявлять войну и заключать мир. При дележе захваченной добычи князю выделялась лучшая часть, даже если он сам в набеге не участвовал. Князь имел по адату право на получение повышенных штрафов за причиненный ему материальный ущерб. Он мог возводить своих «подданных» в дворянское достоинство, и эти новые дворяне составляли его вассальное окружение.

В середине XIX в. к князьям перешел уже ряд общинных прав, как, например, право решать вопросы о поселении новых лиц на подвластной им территории, что в свою очередь открывало перед ними возможность единолично распоряжаться общинными землями в будущем.

В числе основных экономических привилегий князей быдо отмеченное уже выше преимущественное право выделять для себя и для своих вассалов лучшие земли, а также взимать торговую пошлину (курмук) со своих подвластных и проезжих купцов. Наконец, что особенно \ важно, князья получали с населения подвластных им ау-) лов натуральный оброк в виде зерна, сена и других сельскохозяйственных продуктов, а в отдельных случаях могли даже привлекать жителей этих аулов к работам в своем хозяйстве. Такие работы представляли собой зародышевую форму отработочной ренты. Характерно, что все эти повинности прикрывались оболочкой добровольности, хотя и были порой весьма тяжелы.

Собственной крупной запашки князья, как и дворяне первой степени, обычно не имели, удовлетворяя потребности и нужды своего двора за счет «добровольных приношений» подвластных. Эти приношения постепенно перерастали в натуральные повинности. Неуклонный рост их с течением времени объективно должен был привести к закрепощению свободного населения. Не ведя крупного земледельческого хозяйства, князья обладали, однако, большим количеством рогатого скота, который имели право пасти не только на выделенных из общинных земель пастбищах, но и на всей подвластной им территории.

Следующей группой феодалов были дворяне первой степени, обладавшие почти такими же правами, как и князья, только на меньшей территории, и отличавшиеся от них лишь тем, что им оказывались несколько меньшие почести. Число их было невелико. За ними шли дворяне второй и третьей степени. Они были невладетельными и жили в аулах, принадлежавших князю или первостепенному дворянину. Их обязанностью была военная служба своему сеньору.

Дворяне второй степени имели рабов и крепостных, вели самостоятельное хозяйство, картину которого вследствие отсутствия источников восстановить крайне трудно.

Дворяне третьей степени составляли постоянную княжескую свиту. Их содержали на княжеском дворе за счет продуктов, собираемых с крестьян. Другим источником их существования была военная добыча. Как типичные феодальные дружинники, они имели право отъезда.

Архивные документы позволяют заключить, что многие мелкие дворяне постоянно переезжали из одного племени в другое и, предлагая свои услуги для участия в военных предприятиях, постепенно образовали своеобразную межплеменную прослойку «наемников». В отдельных случаях путь таких людей был весьма причудлив и иногда заканчивался даже тем, что они попадали в крепостную зависимость. Приведем один характерный пример. Мелкий хамышейский дворянин Клюко-Хануко Абидок после смерти своего патрона Ханука перешел к абадзехам. Пробыв у них три года, он отправился к шапсугам. Не ужившись и у них, он в 1825 г. перешел в Анапу, куда его пригласил родственник его покойного сеньора Ханук Баречеко. Этот последний имел на натухайской территории крупное хозяйство, поставлявшее хлеб и скот на анапский рынок. Живя у него, Клюко-Хануко Абидок, по его собственным словам, находился «более в степи, где делается хлебопашество хозяина его Ханука и производится сенокос». Новый патрон Абидока был в добрых отношениях с турецкими властями в Анапе и особенно с влиятельными натухайскими старшинами. Поэтому он решился на закрепощение благородного адыгейского дворянина, верно служившего его покойному родственнику. На счастье Абидока, у него нашлись доброжелатели, которые вовремя сообщили ему, что если «долее будет жить у помянутого своего хозяина, то он сделает его крепостным и продаст туркам». После этого Абидоку оставалось только бежать к русским с тем, как он заявил, чтобы «быть навсегда преданным России».

Сама концепция политической культуры сформировалась в недрах западной политической науки (впрочем, как и весь терминологический понятийный аппарат ПК), изначально ориентированной исключительно на политическую практику. По сей день политическая культура остается концепцией, отражающей в основном реалии западного общества, причем на определенной стадии его развития. Ввиду этого политологи достаточно редко обращаются к изучению докапиталистических обществ, в то время как для этнологов предметом исследования являются именно традиционные культуры.

По мнению специалиста в области политической антропологии Л.Е. Куббеля, основным отличием точки зрения политологов от этнологического подхода является рассмотрение первыми политической культуры как явления, принадлежащего “к политической системе, а не к культуре общества в целом как самостоятельной сфере исследования”, в то время как в рамках интересующей нас темы “более перспективным оказывается иной аспект проблемы: исследование политической культуры в качестве составной части культуры” конкретного этноса.

В этом случае ПК оказывается структурным элементом соционормативной подсистемы культуры, занимающимся рассмотрением представлений о власти у конкретного этноса и складывающихся в соответствии с ними отношений властвования и политических институтов (учитывая иной вариант названия данной подсистемы - социоинститутная).

Подобно тому, как культуру любого конкретного этноса можно представить как результат взаимодействия элитарной и народной культур, так же и в сфере самой ПК вполне закономерно выделение по тому же принципу двух политических субкультур. При этом все структурные элементы политической культуры, тенденции их трансформации будут зависеть от соотношения традиций, присущих каждой из данных субкультур. В частности, для Западной Черкесии это явление выразилось в образовании и существовании до конца Кавказской войны двух обществ (т.н. “аристократического” и “демократического”), грань между которыми пролегла именно по степени преобладания элитарных или народных политических традиций.

Яркой иллюстрацией и результатом подобных процессов являлся, в частности, комплекс представлений о лидерстве, занимавший важнейшее место в структуре ПК западных адыгов.

Всемерная военизация образа жизни обусловила то исключительно высокое место, которое в сознании всех адыгов (независимо от происхождения) занимал образ воина, защитника родной земли, наездника. Этот стереотип, закрепившийся в условиях отчуждения у общины военных функций и сосредоточения их в руках адыгского рыцарства (начиная от защиты полевого стана пахарей вплоть до организации дальних походов) привел к тому, что в диалоге элитарной культуры военного сословия и народной (массовой) культуры последняя все чаще выступала как реципиент.

Э.Х. Панеш констатирует: “Несмотря на социальную иерархию со всеми вытекающими отсюда последствиями, социальной неравноправностью, зависимостью и соподчиненностью, феодальная культура была в адыгском обществе доминирующей идеей, а рыцарский кодекс (оркъ хабзэ - М.Г.) со временем превратился в народную традицию”, тем самым оформив комплекс представлений об идеальном лидере, куда вошли: высокое социальное происхождение, личная храбрость, репутация опытного и удачливого воина, щедрость, политическая мудрость (качества, характерные для любой феодальной культуры), а также и ораторское искусство, высоко ценившееся всеми адыгами. Обязательным условием для лидера являлось и соблюдение им норм обычного права, гарантом которых он (особенно, в представлениях простолюдинов) должен был являться - достаточно вспомнить, что именно игнорирование шапсугскими дворянами Шеретлуковыми обычая покровительства явилось непосредственным поводом к социальным сдвигам в Западной Черкесии в конце XVIII в.

Возрастной показатель был вторичен по сравнению с личностным и сословным критериями и принимался во внимание при прочих равных показателях (например, при избрании “старшего князя”).

Право аристократии на политическое господство не только освящалось многовековой традицией существования сословного строя, но и поддерживалось разветвленной системой идеологических представлений. Легитимность княжеской власти прежде всего обеспечивалась политическим мифом об иноэтничном, а следовательно, изначально более высоком происхождении элиты по сравнению с основной массой населения. Согласно генеалогическим преданиям, практически все адыгские княжеские династии возводили себя к легендарному Иналу (судя по всему - реальному историческому лицу), предки которого были якобы выходцами из “Арабистана” или Египта. Аналогичными легендами оперировали и знатнейшие дворянские фамилии. Еще одним подтверждением инородности элиты были исключительно популярные среди аристократов имена с корнями “бэч”, “мырзэ”, “хьан” (в иранских и тюркских языках являвшиеся показателями высокого социального статуса) и “джэрый” (образованным от родовой фамилии крымских ханов Гиреев).

Князья, не относившиеся к “дому Инала”, также имели в своем политическом арсенале баснословные предания, соответствующие их статусу. Так, прародитель бжедугских князей - некий эпический герой-нарт был, по материалам Хан-Гирея, якобы “вскормлен орлом в его гнезде, подобно Ромулу”, а князья Кончукоко вели свою родословную от предка - медведя. Однако, невзирая на подобные впечатляющие генеалогии, и, несмотря на то, что бжедугские князья, возглавив миграцию своих соплеменников с побережья Черного моря на северные склоны Кавказского хребта, уже в силу этого имели неоспоримое право лидерства, они все же были вынуждены считаться с уже сложившейся в Закубанье социальной иерархией. Так, по историческим преданиям адыгов, зафиксированным Н. Каменевым, даже отвоевав у темиргоевских князей Болотоковых долину Псекупса, легитимными владетелями, равными другим князьям, бжедугские лидеры были признаны, только подчинив себе на правах вассала кабардинского дворянина Кошмезуко из числа “старожилов”.

Любопытно, что и высшее дворянство “демократических адыгов” в своих родословных легендах также стремилось связать свое происхождение с древнейшими фамилиями сподвижников Иналовичей: натухаевцы Шупако - с Кудинетовыми, шапсуги Абаты - с Тамбиевыми (по данным того же Н. Каменева).

Впоследствии, уже в годы Кавказской войны, генеалогии (реальные или подкоректированные) стали использоваться знатью адыгских субэтносов, номинально включенных в российскую систему управления, для получения политических дивидендов при контактировании с военным начальством. Так, адыгский политический деятель Хан-Гирей, находясь на российской службе, в 1830 г. безуспешно пытался доказать свои мнимые права на главенство среди бжедугов-хамышеевцев в силу якобы изначально более высокого статуса выходцев из Крыма (хануко) по сравнению с местными князьями.

Столь же важное значение в символике власти, наряду с генеалогическими преданиями, имели и старинные историко-героические песни, упоминание в которых тех или иных аристократических фамилий воспринималось большинством населения как неоспоримое доказательство древности их происхождения.

Авторитет лидера не являлся наследственным, а приобретался личными качествами, причем высокое происхождение еще не гарантировало соответствующего положения в обществе. Так, по мнению К.Ф. Сталя, ни один из адыгских султанов-хануко, занимавших особое место в сословной иерархии, “не получил нигде (кроме как личными качествами) влияния на судьбу общества, в котором он жил”. В то же время, уже достигнутый высокий общественный статус, постоянно не подтверждаемый убедительными примерами личных достоинств его обладателя, мог стремительно девальвироваться в глазах окружающих.

Ярким свидетельством относительной изменчивости представлений о лидерстве стали политические процессы 1790-х гг. Несмотря на давность демократических традиций у горных адыгов, с переменным успехом ведших борьбу с дворянством, к концу XVIII в. незнатные вожди у них обладали властью только на уровне родственной группы или соприсяжного братства, в то время как политическая власть была сосредоточена в руках дворянства.

Однако ввиду падения авторитета дворянства в качестве защитника народа и блюстителя закона (с ликвидацией крымской угрозы обратившего свои наезднические наклонности против соплеменников) и с приобретением вождями братств реального политического опыта и власти на уровне всей Шапсугии, произошел окончательный пересмотр всего комплекса политических представлений.

Отныне заявкой на политическое лидерство у горных адыгов являлись только личные заслуги потенциального предводителя, независимо от его социального происхождения. Дворянство постепенно вытесняется из сферы политического руководства, сохраняя за собой только главенство в военной области.

Дезавуирование власти высшего сословия, отправной точкой которого послужил “демократический переворот”, превратилось в устойчивую тенденцию, прослеживаемую в Западной Черкесии на протяжении всего периода войны. При этом в княжествах, в отличие от горных обществ, ведущим фактором становится не социальный, а религиозный - так, под воздействием исламской доктрины всеобщего равенства старшины свободного крестьянства дважды (в 1828 и 1856 гг.) на длительное время отстраняют от власти бжедугское дворянство. Наибы Шамиля окончательно подрывают авторитет дворянства, порою в качестве метода убеждения прибегая к прямому физическому насилию в отношении ранее неприкосновенной фигуры князя: так, “Хаджи-Магомет не одного князя стегнул плетью” (К.Ф. Сталь), а в 1850 г. по приговору Магомет-Амина был казнен махошевский князь Магометчерий Богорсоков. Одним из показателей утраты былого статуса высшей знатью явилось оформление матримониального союза княжеского рода Болотоковых с Магомет-Амином, по словам того же К.Ф. Сталя, воспринятое народом как явный мезальянс, “пример неслыханный неравного брака княжны с дагестанским пастухом”.

Становится очевидным, что традиционное идеологическое обоснование права на власть, к которому прибегала аристократия, идет вразрез с политическими реалиями периода войны. Так, генеалогические предания дворян “демократов”, повествовашие об иноэтничном, а стало быть, более высоком, по сравнению с основной массой населения, происхождении, уже не вызывают священного трепета, а наоборот, дают лишний повод к третированию “горсти пришельцев”. Бжедугские крестьяне откровенно потешаются над политическим мифом о воспитании прародителя их князей в гнезде орла. Постановления бжедугских же крестьян в 1828 и 1856 гг., что “всякий простолюдин (тльфекотль), убивший князя или дворянина, потеряет только свой заряд”, свидетельствуют о значительной десакрализации власти аристократии.

Другим важнейшим фактором явилась российская политика по отношению к знати. Фактор постоянного российского военного присутствия в регионе и переход князей в подданство России, лишали адыгскую знать в глазах их подданных статуса независимых правителей, обладающих политической, военной и судебной властью в полном объеме. Российская военная администрация не испытывает ни малейшего пиетета к некогда священной княжеской особе: представителей высшей аристократии захватывают в плен, подвергают аресту с целью оказания давления на их подвластных; из княжеских семей берут аманатов в качестве залога “покорности”; безо всякой компенсации, насильственно изымают находящихся под их патронатом армян и т. д.

Не спасали княжеский авторитет и военные столкновения с российскими войсками, в моменты которых на первый план выдвигались воинские таланты вождя, поскольку за конфронтацией следовало очередное замирение, подрывавшее статус политического лидера. Так, знаменитый политический деятель и военный предводитель князь Джамбулат Болотоков, в 1830 г. присягнув России, вызвал резкое недовольство абадзехов, еще недавно сражавшихся под его знаменами. Другой пример, приведенный К.Ф. Сталем - султан Каплан-Гирей, “который до 1845 года являлся главою всех волнений и глубоко был уважаем за Лабою”, тем не менее, “как только помирился, мгновенно потерял всякое влияние”.

Усиление позиций ислама сделало обязательным для лидера следование канонам новой веры и соблюдение ее обрядности (зачастую демонстративное и поверхностное). Среди политических деятелей всех уровней растет слой хаджи, а “ученость” (исламское образование) становится средством “возвыситься и управлять судьбою своего народа”, поскольку дает возможность обоснования и оправдания любых действий путем произвольного толкования Корана.

Ясное осознание адыгами необходимости поиска союзников в неравной войне с Россией предоставляло определенные политические дивиденды лицам, имевшим какие-либо дипломатические контакты с дружественными Черкесии державами, что порождало широкие возможности для разного рода политических спекуляций, действий авантюристов, самозваных посольств и османских чиновников с сомнительными полномочиями и т.д. Только внешней поддержкой османского правительства можно объяснить многолетний феномен лидерства Сефер-бея Зана, который, как отмечал Н. Карлгоф, “пользовался только влиянием, основанным на... убеждении народа, что он имел большую силу у правительств турецкого и западных европейских держав”. Характерно наблюдение Т. Лапинского, что после его совместных действий с Сефер-беем, абадзехи упрекали Магомет-Амина, что “он не имеет такого большого значения, как Сефер-паша, которому шлют пушки и солдат”. В итоге Магомет-Амину тоже приходится прибегать к легитимизации своей власти, обращаясь к Порте, принимая “пашей” и оглашая фирманы султана.

Возможно, что с этим же связан высокий авторитет адыгов, находившихся на военной службе в Османской империи. Так, Канамат-хаджи Тлаходуков, в свое время оказавший “большое отличие в неприязненных делах турок с греками” и в 1848 г. возвратившийся в Черкесию, долгие годы пользовался громкой славой и политическим влиянием.

Многообразие интересов, расколовшее адыгское общество, не позволило появиться у адыгов лидеру общенационального масштаба. Как отмечал К.Ф. Сталь, адыги не имели “между местными старшинами ни одного человека, которому бы подчинились безропотно все черкесы. ... Зато каждый эмиссар Шамиля, человек, чуждый внутренним раздорам и соперничеству князей между собою, может сделать общее восстание и увлечь за собою всех”. Именно нейтральное положение по отношению к враждующим группировкам и внешняя поддержка позволили возложить посредническую миссию, а затем и делегировать властные полномочия совершенно посторонним в Черкесии лицам - наибу Шамиля Магомет-Амину и натухайскому князю Сефер-бею Зану (уже давно воспринимавшемуся как чисто внешняя фигура, не имеющая опоры внутри страны), невзирая на то, что они далеко не всегда вписывались в традиционные представления о лидерах (в частности, лично не участвуя в сражениях). Осознание необходимости сильной власти с целью внутренней консолидации заставляло адыгов какое-то время мириться с деспотическими методами руководства Магомет-Амина, а также забыть и о его незнатном происхождении.

“Вакуум власти”, возникший после смерти Сефер-бея и отказа Магомет-Амина от борьбы, был настолько заметен, что даже при наличии таких крупных фигур, как Хаджи-Берзек и Карабатыр Зан, некие представители Великого Меджлиса предпринимают в начале 1863 г. попытку подвигнуть осевшего в Турции Магомет-Амина на повторное “пришествие” в Черкесию, обещая ему абсолютную власть.

“История последней борьбы и гибели храбрейшего народа осталась без собственных имен” - констатирует эту ситуацию генерал Р.А. Фадеев.

Малоисследованным аспектом адыгской традиционной политической культуры является ее ярко выраженная семиотичность. Все наиболее значимые явления в политической жизни адыгов сопровождались определенными, четко оговоренными, закрепленными в традиции формами ритуального поведения. К числу таких событий относились: заключение мира и объявление войны; разбирательство территориальных и проч. конфликтов и вообще любые судебные дела, в силу своей масштабности приобретавшие политический характер; обращение с просьбой о патронате и предоставление покровительства отдельным лицам или целым феодальным кланам; отдача ребенка аталыку на воспитание и его возвращение в родительский дом; заключение феодального договора с вассалами различных рангов и др.

Вопросы, имевшие широкий общественный резонанс и касавшиеся всего аула, сельской округи, удела или княжества, решались на заседаниях представительного органа определенного уровня, прочие - в кругу только причастных к делу лиц. Все подобные мероприятия различались по сценарию, характеру произносимых речей (политической лексике). Так, в некоторых ритуалах важны были не только словесные клише, но и жесты - например, при просьбе о покровительстве формула “мыр сшъхьэ, мыр сипаIо” (вот моя голова, вот моя шапка) сопровождалась снятием головного убора. Прием дворянина на службу сопровождался ритуалом, по смысловому значению аналогичному западноевропейскому возведению в рыцари. Широко использовалось привлечение посредников - свидетелей, поручителей, доверенных лиц. К числу непременных ритуальных действий относилась и присяга (тхьарыIо).

Исключительно высокая семиотичность адыгской ТПК воплощалась и в материальных знаках власти. К числу таковых относятся знамена и литавры, по различным источникам обнаруживаемые у “знатнейших воинов высшего класса” (термин Хан-Гирея). Существовали и почетные штандарты иноземных владетелей, прежде всего, османских султанов, жаловавшиеся адыгским князьям как знак особого расположения и символ признания покровительственных отношений.

Политические представления и стереотипы, господствовавшие в адыгском обществе, реализовывались через систему властных институтов и не могли не отразиться на процессе государственного строительства.

Западная Черкесия к началу рассматриваемого периода не представляла собой единого государственного организма, являясь совокупностью суверенных политических образований, объединенных общей этнической принадлежностью и единым самоназванием, по мере необходимости вступавших в союзнические отношения, причем степень их политической консолидации во многом определялась внутренними и (особенно!) внешнеполитическими условиями.

Наиболее ярким примером подобных отношений является нереализованный проект конфедеративного содружества, в начале XIX в. предложенный темиргоевским князем Безруком Болотоковым, который, по словам Хан-Гирея, “видя возрастающую у горских племен систему их усиления, - систему, пагубную для высшего класса, вознамерился соединить все княжеские владения... в одно целое для защищения своих земель и прав противу внешних врагов... В то же время по его плану внутреннее управление каждого владения должно было оставаться на прежних основаниях”.

Однако даже в отсутствие подобных “межгосударственных” контактов большое значение имели “частные связи” (матримониальные отношения, аталычество, патронат), в условиях Черкесии приобретавшие политический характер.

В княжествах, являвшихся, по определению В.Х. Кажарова, сословно-представительными монархиями, вплоть до конца XVIII в. законодательная власть находилась в руках двухпалатного (княжеско-дворянского) парламента (хасэ), а исполнительной властью располагал старший князь. Так, по свидетельству Хан-Гирея, на просьбу шапсугских дворян о покровительстве “старший князь хамышейский, к которому депутаты обратились, как к главе, отвечал, что князья и дворяне соберутся, переговорят между собою, обсудят их просьбу и тогда уже дадут им ответ... Князья и дворяне съехались и начали рассуждать”. Как видим, здесь старший князь Батчерий Хаджимуков воспользовался своим правом на созыв хасы, а принятое на ней решение об оказании помощи Шеретлуковым стал осуществлять, опираясь на свои права феодального владетеля (и, кстати, погиб на поле битвы, лично участвуя в сражении, согласно тогдашним представлениям о лидерстве). Судебная власть на уровне всего княжества осуществлялась дворянским судом присяжных (тхьарыIо-хасэ).

В свою очередь, общества горных адыгов (шапсугов, натухайцев и абадзехов) во второй половине XVIII в. являлись сословно-представительными республиками. Дворянство, сосредоточив в своих руках судебные полномочия, в сфере законодательства разделяло власть с тфокотлями в двухпалатном парламенте-хасэ. В условиях социального противостояния и при политическом доминировании высшего сословия во всех территориальных структурах власти, начиная от дворянской вотчины, крестьянство сделало ставку на усиление родственных объединений - соприсяжных братств (куда путем искусственного родства включались беглецы с равнины), обладавших внутренней автономией и властью, не пересекавшейся с официальными политическими структурами. Достаточно длительное сосуществование последних в итоге нашло свое оформление в параллельных структурах власти, когда, по данным Л.Я. Люлье, стали созывать аристократическое и демократическое собрания, оспаривавшие власть друг у друга.

Политический кризис завершился созданием в Шапсугии (а позже - в Натухае и Абадзехии) органов власти по типу демократической республики, выражавших интересы боìльшей части населения.

Исследования В.Х. Кажарова демонстрируют, что верховным органом страны (Хасэшхо) в этот период становится всесословный однопалатный парламент, созывавшийся по мере необходимости и выполнявший в зависимости от ситуации законодательные, распорядительные, судебные (в форме “судебного конгресса”), административные и военно-оборонительные функции. Представительными органами власти на местах стали тхарко-хас, располагавшие очень широкими полномочиями и действовавшие на уровне соприсяжного братства (как и прежде), а также “прихода” и “округа” (что являлось безусловной новацией), причем, по мнению В.Х. Кажарова, на первый план в качестве основы представительной системы постепенно выдвигаются не родственные, а территориальные объединения, в боìльшей степени приспособленные к отправлению военно-оборонительных функций.

Таковы были итоги взаимодействия двух политических субкультур (элитарной и народной), приведшего к образованию двух обществ с различной формой правления (“аристократической” и “демократической”), и таково было состояние политической культуры западно-адыгского социума к началу интенсивных контактов с Россией, когда логика развития политических процессов стала определяться уже не внутренними, а внешними аспектами - как результат взаимодействия традиционной политической культуры Западной Черкесии и иноэтничных ПК.

Ввиду нарастания экспансионистских устремлений России, происходит закономерная внешнеполитическая переориентация адыгов на Османскую империю. Религиозная общность и признание султана халифом делает адыгов более восприимчивыми к мусульманской пропаганде всеобщего равенства, которая не только становится обоснованием социальных преобразований, произошедших у горных адыгов, но и подрывает власть дворянства в княжествах.

Результатом этого явилось образование и некоторое время сосуществование в Бжедугии параллельных органов власти - при сохранении традиционной княжеско-дворянской хасы и крестьянские “мятежные старшины учредили съезды, на которых рассуждали об общественных делах” (Хан-Гирей). “Мятеж вольных земледельцев” удалось ликвидировать, но тем не менее отныне несколько расширяется представительная база законодательной власти в княжествах за счет эпизодического участия старшин фокотлей в хасе. Весьма показательно, что в середине 1850-х гг. в той же Бжедугии произошли события практически по тому же сценарию, причем противостояние аристократического и демократического собраний после вооруженного конфликта получило оформление в существовании двух независимых политических образований (1856-1859 гг.).

Заключение Адрианопольского договора и “давление извне, вызванное амбициями России“ (Дж. Лонгворт), подвигают адыгов на дальнейшие внутренние преобразования в области политических институтов. Причем центром наиболее радикальных изменений в сфере управления становятся горные, “демократические“ общества, при благоприятных внешнеполитических условиях вовлекавшие в орбиту государственного строительства и равнинные княжества, находившиеся под управлением российской администрации.

Существующая источниковая база позволяет сделать определенный вывод о наличии четкой тенденции, направленной на проведение общей политики в отношении России и координацию совместных усилий в целях обороны.

При этом степень консолидации адыгов в масштабе исторических областей достигала конфедеративного уровня, причем союзный договор фактически подтверждался на собраниях представителей, созываемых по мере необходимости, и перезаключался при вовлечении в него новых участников. Так, по данным Дж. Белла, сразу после Адрианополя была образована конфедерация 12-ти “провинций”, куда кроме адыгов (Натухай, Шапсугия, Абадзехия, Бжедугия, Темиргой, Хатукай, Махош, Бесленей), вошли также тесно связанные с ними абазины (Баракай и Башильбай) и тюркоязычные горцы (Теберда и Карачай). Символом этого политического объединения служило знамя независимости (“Санджак шериф”). Постоянным полномочным представителем этого союза в Турции был назначен Сефер-бей.

Однако дальнейшие события войны привели к фактическому распаду этого союза, поскольку российское подданство, силой оружия навязанное княжествам, в корне нарушало прежний договор “отвергать все условия, какие бы только Россия им ни предложила” (Дж. Белл). Несмотря на невозможность открытого противостояния равнинных адыгов России, они продолжали постоянные политические контакты с горцами. Так, Дж. Белл описывает приезд в Натухай авторитетнейшего бжедугского лидера, князя Пшекуя Ахеджакова для совместных консультаций в связи с деятельностью Хан-Гирея, собиравшего депутатов от адыгов, готовых засвидетельствовать свою лояльность Николаю I в ходе его предстоящего визита на Северный Кавказ.

Ядром антироссийского пакта вплоть до конца войны неизменно оставались Шапсугия и Натухай, к которым могли присоединяться Абадзехия и традиционно тяготевшая к береговым шапсугам Убыхия. В то же время параллельно общему союзу могли существовать и частные договоры - так, в 1831 г. абадзехи на совместном с бесленеевцами и махошевцами собрании (что облегчалось однотипностью структуры хасы и общностью политических представлений) связали клятвой князей последних, фактически присоединив их к союзу горных адыгов. Судя по всему, договор перезаключался и в случае переселения в горы равнинных князей, тем самым порывавших отношения с российской администрацией.

Одновременно совершенствовались и представительные органы союза, не располагавшие действенной исполнительной властью, опиравшейся только на общественное мнение. Вследствие этого отдельные общины вопреки воле большинства, в силу хозяйственных трудностей или под давлением России, вступают в торговые и даже политические отношения с военной администрацией, тем самым нарушая постановления совместных собраний. Налицо была и необходимость замены основы представительной власти с родовых формирований (оказавшихся неэффективными с точки зрения оборонительных возможностей) на территориальные. Договор (Дефтер) 1841 г. запретил какие-либо контакты с Россией и подтвердил существование военного союза, куда вошли все “демократические” образования от Натухая до границы с Абхазией. Договор был объявлен открытым для присоединения к нему равнинных княжеств, чем последние не преминули воспользоваться в ближайшее же время. Одновременно была пересмотрена и структура власти. Майкопское собрание 1841 г. учредило в Абадзехии 5 территориальных управлений (мехкеме), сосредоточивших в своих руках исполнительные и судебные полномочия, причем функции принуждения были возложены на муртазаков - своего рода земскую полицию во главе с наибом. В 1847 г. эти 5 управлений были слиты в одно общее мехкеме.

Очередным этапом политической реформы стало Адагумское собрание, проходившее с февраля 1848 г. по февраль 1849 г. Итогом его явилось оформление конфедерации шапсугов, натухайцев и абадзехов, управление которой было построено по территориальному принципу. Вся территория союза разделялась на 100-дворные участки (юнэ-из), делегировавшие своих представителей в высшие органы власти. Исполнительная власть всех уровней базировалась на вооруженных подразделениях муртазаков (полиции).

Политические преобразования, начало которым положило Адагумское собрание, были продолжены наибом Шамиля Магомет-Амином, прибывшим в Западную Черкесию в конце 1848 г. По мнению А.Ю. Чирга, Магомет-Амин “считал, что конфедеративное устройство не отвечает коренным интересам большинства населения Черкесии, и предпринял попытку создать централизованное черкесское государство”. Вся территория подвластной ему страны была разделена на округа, состоявшие из 100-дворных участков. Во главе округа - управление (мехкеме), в руках совета которого заключалась судебная и административная власть в пределах всего округа. Исполнительная власть была передана назначаемому лично Магомет-Амином начальнику мехкеме, опиравшемуся на отряд муртазаков. Высшая законодательная власть в масштабе государства принадлежала Магомет-Амину.

На протяжении 1849-1859 гг. государство Магомет-Амина то расширялось до пределов практически всего Закубанья, то возвращалось к границам Абадзехии. Вся прочая территория, не входившая в состав его теократического государства, управлялась на основе решений Адагумского собрания.

После сдачи Магомет-Амина и формальной присяги абадзехов в ноябре 1859 г., последние, оговорив по соглашению с российским командованием свою внутреннюю автономию (а фактически - независимость), вернулись к демократической форме общественного устройства без власти единоличного правителя. Власть “старшин” была настолько велика, что длительное время удерживала абадзехскую молодежь от несанкционированных военных выступлений, строго соблюдая нейтралитет согласно договору.

Однако продолжающиеся боевые действия и нарушение договора российской стороной (которую явно не устраивала уже “независимая” Абадзехия) вынудили летом 1861 г. еще остающиеся свободными Шапсугию, Абадзехию и Убыхию пойти на беспрецедентные меры по оформлению Великого Меджлиса - постоянно действующего органа власти, сочетающего законодательные, распорядительные и исполнительные функции, принявшего решение о территориальном разделении государства, в каждом из 12-ти округов которого была введена воинская повинность и налоговая система. Все эти меры и позволили военным формированиям Меджлиса вести наступательные операции и на некоторое время даже установить паритет сил. Однако продолжавшаяся еще два года полномасштабная кровопролитная война окончательно истощила силы молодого черкесского государства, прервав его поступательное развитие и “подведя трагический итог всем прогрессивным начинаниям у “демократической” группы адыгов после 1796 года” (В.Х. Кажаров).

Иной путь в сфере управления прошли равнинные княжества западных адыгов, до русско-турецкой войны 1828-1829 гг. остававшиеся суверенными политическими образованиями, поскольку во избежание обострения отношений России с Турцией, “приверженность” некоторых князей России никогда не закреплялась какими-либо договорными обязательствами. Однако уже в июне 1828 г., когда с падением Анапы судьба войны с Турцией была предрешена, а адыгское дворянство в ситуации обострения социальных противоречий нуждалось в союзнике, началось его приведение к присяге, в подтверждение которой выдавались аманаты. “Принявшие русское подданство горцы стали называться в официальных бумагах и в разговорной речи мирными черкесами” (Ф.А. Щербина).

В дальнейшем, на протяжении всего периода войны, в силу многообразных причин, население равнинных княжеств в тщетной попытке восстановления независимости неоднократно порывало связи с кордонными властями и, как правило, отселялось от линии соприкосновения. Зачастую за подобным разрывом следовало оформление политического союза с “немирными” адыгами. Прежний статус-кво восстанавливался обычно силой оружия и сопровождался очередной присягой и выдачей аманатов.

Естественно, что ввиду формального характера подданнических отношений, традиционные адыгские и российские властные институты на этом этапе практически не взаимодействовали. До конца войны так и не были найдены какие-либо приемлемые формы управления “мирными горцами”, хотя соответствующие проекты время от времени находились в стадии рассмотрения. Так, излагая в 1843 г. свои соображения по поводу подготовки очередного “Положения”, командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Гурко, констатируя “поверхностность” и “непрочность” российского влияния на мирных черкесов, предлагал “оставить вопрос об улучшении внутреннего управления горскими племенами” до их полного и окончательного покорения. В итоге на мирных адыгов так и не были распространены какие-либо налоги или повинности (как на всех прочих подданных императора), а российское законодательство действовало лишь частично, в уголовной сфере.

Характер взаимоотношений данной категории адыгов с российским правительством можно рассматривать как один из вариантов пресловутой системы непрямого управления (так называемое приставское управление), когда местные князья сохраняли значительную часть своих властных прерогатив, а назначенный пристав, подчинявшийся военным властям, осуществлял полицейские функции, контролируя сферу судопроизводства и надзирая за умонастроениями подопечного населения.

На деле же получалось, что пристав (а в его лице и российская администрация) имел столько власти, сколько ему были готовы делегировать адыгские князья. При этом реальное влияние пристава зачастую зависело от его личных качеств, такта и знания местных обычаев, ввиду чего он мог привлекаться в качестве посредника в решении наиболее запутанных, спорных дел.

Не располагая соответствующими средствами для исполнения служебных обязанностей в мирное время (когда, например, даже перепись “мирного” населения, как приставу Венеровскому, приходилось проводить в сопровождении войск), при обострении ситуации возможности пристава сводилось к нулю. Так, в 1848 г., в период напряженных отношений бесленеевцев с российскими властями, главный пристав закубанских народов майор Алкин получает распоряжение о “заарестовании” лидеров антироссийской партии М. Шугурова и А.-Г. Конокова, для чего полагалось выманить их “под предлогом выдачи жалованья (оба числились на российской службе - М.Г.) или билета на следование в Мекку”.

Необходимо иметь в виду, что у российских военных властей практически не было возможности осуществлять уголовное преследование “мирных” адыгов за наездничество, “подстрекательство к бунту” и укрывательство абреков из числа “немирных” (подлежащие российской юрисдикции), учитывая правовые воззрения местного населения и соответственно - маловероятность выдачи лиц, виновных в этих преступлениях. Так, в ноябре 1850 г., пристав тахтамышевских аулов и закубанских кабардинцев подполковник Соколов просит начальство выделить ему “нужное число казаков и орудия”, в случае, если командование решит арестовать за “изменнические поступки” дворян Билатова и Куденетова, формально состоящих в российском подданстве.

В периоды полной утраты контроля за “мирными” адыгами, уличив их в “явном нарушении данной ими присяги правительству”, военной администрации оставалось только “объявить их... неприязненными... народами и прекратив всякие с ними сношения и отпуск соли, преследовать как непокорных”.

В то же время, несмотря на всю “поверхностность” российского управления, нельзя не отметить и деформирующего воздействия колониальной политики на властные структуры равнинных княжеств.

Вмешательство России во внутренние дела Черкесии и политика поддержки лояльно настроенных лидеров развращающе действует на князей, которые при разрешении внутренних конфликтов все чаще апеллируют к российским властям. Так, уже в начале 1830-х годов создаются предпосылки к разрушению ранее стройной системы наследования звания “старшего князя”, когда младшие братья Джамбулата Болотокова, ранее его ставшие “мирными” и пытаясь заработать на этом политический капитал, “интригуют против него, желая наравне с ним пользоваться правами старшинства.” Командование все же предпочло “дать привилегии пред прочими Джембулату”, намереваясь использовать его в качестве агента влияния в других княжествах.

Еще одним следствием взаимодействия адыгской и российской ПК является “разрушение традиционных систем ограничения и контроля власти правителя”, которое антрополог Ж. Баландье относит к числу “непосредственных политических последствий колониальной ситуации”. Примером этому является предпринятая в 1835 г. попытка бжедугских князей выйти из-под юрисдикции высшего судебного органа княжества - дворянского суда, “коему подлежат и самые князья”. Главной побудительной причиной действий своих сюзеренов бжедугские дворяне назвали исключительное внимание российских властей к князьям, что “породило в них желание распространить неограниченно пределы власти, предоставленной им древними обычаями”.

Вовлечение Россией некоторых представителей высшего дворянства в различные политические структуры (и, прежде всего - армейские), приводило к усложнению самосознания адыгской аристократии, представителям которой приходилось теперь выступать в качестве не только князя, сюзерена, главы феодального рода, члена мусульманской общины, но и (при контактах с чиновниками колониальной администрации) играть роль “верноподданного Государя Императора”, офицера российской армии (главным образом, при получении жалованья), “туземного” правителя. При этом для подавляющей части населения, не всегда достаточно четко осознававшей свою включенность в сферу действия российской ПК, подобная двойственность сознания была не характерна.

В то же время число тех, кто усвоил новые стереотипы политического сознания, было немного - для адыгского дворянина, даже вынужденно покинувшего свою общину, по мнению М.В. Покровского, “крайне трудно было переключиться в совершенно новый для него мир служебно-бюрократической субординации”, имевшей мало общего с привычной ему социальной стратификацией.

Подобная “множественность социальных ролей” (термин Л.Е. Куббеля), навязанная высшему дворянству российской колониальной администрацией, в то же время являлась предметом постоянных обвинений представителей адыгской знати в двуличии, которые, “считаясь мирными, пользуются всеми выгодами, дарованными им” (в т.ч. военной защитой и торговыми льготами), при этом продолжая тайно (а в период разрыва отношений - и явно) участвовать во всех военных акциях “немирных” против кордонных линий. Хотя для равнинных княжеств, зажатых между Кубанью и “демократами”, подобная тактика политического лавирования с целью самосохранения была единственно возможной. Не случайно В.В. Лапин называет саму формулировку “мирные горцы” “трагической категорией”.

Целый комплекс вышеописанных причин, воздействовавших на политические институты равнинных княжеств, расшатал ТПК адыгов, приведя ее в состояние глубокого кризиса. В преддверии социальных потрясений адыгское дворянство пытается восстановить статус-кво в сфере ПК, оперевшись на влияние российской администрации. В итоге в 1853 г. возникает “Проект учреждения в обществах бжедугского и хатукаевского народов Суда присяжных (тгарко-ххас)”, согласно которому издавна существовавший высший судебный орган княжества ставился под контроль российской администрации и приобретал административно-полицейский характер, имея обязательства передавать в руки имперского правосудия лиц, виновных в уголовных (по меркам российской стороны) преступлениях. Проект, требовавший от всех сословий неукоснительного соблюдения феодального договора, явно не устраивал бжедугское крестьянство, настаивавшее на демократических переменах. В итоге проект был провален, что привело к длительному сосуществованию параллельных органов власти и фактическому установлению в Бжедугии демократической республики с выделением княжеско-дворянского анклава в одном ауле.

Период “окончательного покорения”, начавшийся с 1859 г., характеризовался практически полной утратой равнинными адыгами своих традиционных властных институтов. Подвергнутые беспрецедентному погрому, аулы выселялись на плоскость, где переходили под полный контроль военной администрации, уже не нуждавшейся в каких-либо марионеточных правителях.

Весьма важным, но не до конца проясненным остается вопрос о характере инноваций в политической культуре западных адыгов, имевших место в период войны. Являлись ли они прямыми заимствованиями (как это утверждают некоторые источники) или все же это была стимулированная трансформация?

Необходимость политических преобразований в Черкесии, особенно в связи с усилением экспансионистских устремлений России, вполне осознавалась лучшими умами адыгов. Однако реальные и достаточно быстрые преобразования в стране, отягощенной многовековым грузом традиций, вряд ли были возможны. Не случайно, хануко Магомет-Гирей, получивший в 1816 г. предложение турецкого султана “принять на себя начальствование над всеми закубанскими народами” (т.е. фактически стать полномочным представителем Османской империи на Северо-Западном Кавказе), был вынужден ответить отказом, сознавая нереальность перенесения традиций централизованной власти, характерной для османов, на адыгскую почву. В то же время этот незаурядный человек (политическая деятельность которого, к сожалению, недостаточно изучена) еще в первое десятилетие XIX в. явно пытался использовать опыт соседних держав (и, прежде всего - Турции) для ликвидации междоусобиц и привнесения неких элементов централизации в адыгское общество, когда, по словам Хан-Гирея, “предлагал оставить по два человека из четырех родов бжедугских князей, а остальных всех отослать в Константинополь, с тем чтобы они содержались там; таким образом, он хотел избавить бжедугское племя от лишних людей без всякого кровопролития”.

Эскалация военных действий после 1829 г. поставила на повестку дня создание политического союза западно-адыгских обществ, который и был вскоре оформлен. Однако гораздо более сложной задачей являлось совершенствование структуры управления этим политическим образованием - создание постоянно действующих органов власти, усиление власти исполнительной и перенос принципа формирования хас всех уровней с родового на территориальный. И не случайно, что именно эти вопросы находились в центре внимания английских эмиссаров - Д. Уркварта, Дж. Белла, Дж.А. Лонгворта и других, располагавших информацией о европейских системах управления и власти. Небезынтересно, что, по мнению Белла, только благодаря Д. Уркварту (Дауд-бею) у натухайских лидеров “зародилась мысль о соединении с другими обитателями горных провинций, для того, чтобы образовать одну нацию - под одним управлением и одним знаменем” и началось повсеместное приведение населения к присяге. Однако, тот же Дж. Белл отмечает, что фактическое оформление союза “двенадцати провинций” и отъезд Сефер-бея в Константинополь произошли за несколько лет до посещения Черкесии Дауд-беем в 1834 г. К тому же, поголовная присяга впервые была апробирована в начале XIX в. натухайским политическим деятелем Калеубатом Шупако, “вождем, о честности, уме, энергии и храбрости которого все отзываются с восхищением” (Дж. Белл), и в очередной раз была использована - также до Уркварта - при создании конфедерации. Иное дело, что присутствие англичан или представителей иной дружественной державы вызывало у адыгов небывалый энтузиазм и способствовало принятию более радикальных решений в политической сфере.

Говоря же о влиянии системы имамата и наибов Шамиля на политическую культуру западных адыгов, следует отметить, что первые мехкеме как постоянные органы власти были созданы еще в 1841 г. в Абадзехии, что дало повод К.Ф. Сталю заявить, что “устройство народных судов есть мысль самородная у абадзехов и делает честь способностям этого народа”. К тому же, как нам кажется, первые мехкеме, появившиеся у адыгов в 1841 г., были по своей природе гораздо ближе к кабардинским мехкеме (“духовным судам”), учрежденным в 1807 г. в рамках шариатского движения, чем к полифункциональным центрам Магомет-Амина, аналогичным по своему назначению центрам наибств в имамате Шамиля.

Н. Карлгоф отмечает, что, созывая Адагумское собрание, адыги обратились к идеям шапсугского дворянина Бесленея Абата, некогда высказывавшимся им после путешествий в Турцию и Египет - о необходимости совершенствования внутреннего управления и усиления исполнительной власти. Немаловажно, что вся эта структура власти, выстроенная применительно к местным условиям, была в готовом виде унаследована наибами Шамиля (прежде всего - Магомет-Амином) и впоследствии подверглась дальнейшей трансформации.

Ряд источников связывает с иноэтничным влиянием и создание Великого Меджлиса. Так, по данным российского командования, “мысль об образовании союза внушена черкесам владетелем Абхазии кн. Шервашидзе, которого постоянная политика состояла в том, чтобы отдалить развязку борьбы нашей с горцами”. В мемуарах В. Кельсиева содержится весьма любопытный факт, что польской политической эмиграцией в Константинополе в лице Владислава Иордана “из убыхов, абазехов, абазы, натухайцев, шапсугов..., из семи племен этого берега было предположено составить федерацию по образцу швейцарской, и для этого даже конституция швейцарская была переведена на турецкий, в руководство будущим федералистам!” Этим же автором отмечается и создание “герба” будущего союза - “три белых стрелы и семь звезд на зеленом поле”. Вряд ли стоит преувеличивать значение этих каналов воздействия на политические процессы в Черкесии: ясно, что создание Меджлиса, ставшее наивысшим достижением адыгов в политической сфере, прежде всего являлось воплощением всего накопленного за годы войны опыта на основе уже апробированной системы мегкеме.

Следует также отметить, что часто встречающиеся в источниках периода войны иноэтничные понятия из сферы политической лексики (“мехкеме”, “меджлис”, “наиб”, “мухтар”, “муртазак” и др.) создают обманчивое впечатление массового заимствования политических структур. Однако в целом ряде случаев можно говорить о восприятии только самих терминов из арабо-мусульманской культуры по соображениям престижности, но никак не самих обозначаемых ими явлений и объектов, многие из которых издавна существовали у адыгов. Примером может служить, по словам Хан-Гирея, случай, когда Хаджи-Хасан “наименовал старших князей (пщышхо - М.Г.) валиями”. К тому же следует учитывать, что вся переписка (и в т.ч. осевшая в современных архивохранилищах) велась на турецком или арабском языке, что и создает иллюзию функционирования соответствующего терминологического аппарата в адыгской среде.

Как видим, описанный выше комплекс политических представлений и властных институтов, свойственный западным адыгам, в специфических условиях Кавказской войны претерпел значительные изменения, которые были следствием как внутренней эволюции, так и сложного процесса взаимодействия традиционной политической культуры с иноэтничными ПК.

В частности, “демократический переворот” в корне изменил представления о политическом лидерстве, исключив сословный статус из числа обязательных для предводителя условий, в то время как начавшиеся боевые действия несколько усилили военную составляющую в перечне необходимых для общественного деятеля достоинств.

Значительной трансформации подверглись и политические институты западных адыгов, что проявлялось как в усилении процессов консолидации и возникновении верховных органов власти, так и в изменении основы представительной системы (с родового принципа на территориальный) и расширении ее базы. Одновременно предпринимаются попытки усиления исполнительной ветви власти, при этом органы управления характеризуются совмещением административных, судебных и военных функций.

Следует отметить, что боìльшая часть описанных политических преобразований являлась результатом либо стимулированной в условиях войны трансформации, либо заимствований, творчески переработанных адыгами применительно к реалиям воюющей Черкесии. В ситуации борьбы за выживание даже логика демократических преобразований, начавшихся в конце XVIII в. как спонтанный процесс, диктовалась уже внешними факторами.

Благодаря целому ряду весьма радикальных реформ, независимой Черкесии удалось несколько оттянуть неизбежный финал Кавказской войны. Однако продолжающиеся широкомасштабные боевые действия при многократном перевесе российской стороны не позволили в полной мере реализовать потенциал этих многообещающих преобразований - судьба Черкесии, а вместе с ней и самобытной адыгской культуры, была окончательно предрешена.

Образование зихского и касожского союзов

Взаимоотношения адыгов с соседними народами

Социально – экономическое развитие и политический строй адыгов в раннем средневековье

Начало средневековья в истории Северного Кавказа характеризуется бурными процессами в политической, экономической и культурной жизни его народов. Древнеадыгские племена – ториеты, досхи, дандарии, синды, исессы, керкеты, и другие, которые носили собирательное имя меоты, тоже подверглись значительным изменениям как во внутреннем, так и в международном плане. В этот период еще дальше раскололся единый в прошлом этнос на три союза: абхазский, зихский и касожский (последние два - чисто адыгские). Этому способствовали не только внутренние причины, но и в не меньшей степени внешние факторы.

Первые века нашей эры в истории адыгов характеризуются, прежде всего, падением рабовладельческого способа производства и началом формирования феодальных отношений. Это наглядно видно из истории Боспорского царства, в состав которого была включена Древнее Синдское рабовладельческое государство, которое было образовано еще в V в. до н.э. На эти процессы значительно повлияли пришлые, кочевые племена, которые вторглись в пределы Северного Кавказа в начале средневековья. В результате нашествия кочевых племен на Северный Кавказ, приходилось в упадок не только экономика и культура коренных народов, прежде всего адыгов, но разрушился естественный процесс их консолидации - они еще больше разобщаются и рассеиваются по всему региону. На фоне нашествий кочевников прерывают свои контакты с Северным Кавказом. Египет, Сирия, Греция, Малая Азия. А в последней проживали, как известно, хатты – одни из древних предков абхазо – адыгов. Таким образом, разрыв адыгов с Малой Азией нанес очередной удар по их дальнейшей истории и культуре.

До гуннского нашествия на Северный Кавказ, как было сказано выше, в середине III в. на берегах Азовского моря обосновались пришедшие с северо-запада полчища готов. Они захватили один из крупнейших боспорских городов в низовьях реки Дона Танаис и стали беспрепятственно проходить через Керченский пролив. Безвыходное положение заставило Боспорское правительство обратиться за помощью к Риму, от которого оно зависело в то время. Однако Римская империя сама переживала тяжелый экономический и политический кризис и не имела возможности защитить свои далекие владения в Крыму и на Кавказе.

Положение на Северном Кавказе и в первую очередь синдо – меотов еще больше осложнилось в IV в. н.э., когда вторглись в их земле гунны. Таким образом, это нашествие еще больше изменило этническую и политическую. Карту Северного Кавказа и еще больше разрушило экономику и культуру адыгов. Значительная часть этих племен переселяется на юго-восток, где проживали родственные им племена, еще с периода камня плотность населения была гораздо меньше, чем на Северо – Западном Кавказе, и там имелись свободные, не освоенные земли. Это переселение древнеадыгских племен в Центральный Кавказ, к родственным им племенам, явилось очередной волной заселения ими огромной территории от бассейна реки Кубани (Псыжь – по адыгский. - К.У.) до границ современной Кабарды с горной Чечней и Ингушетией до реки Сунжи.

Речь идет о том, что следы проживания людей на современной территории КБР еще с периода каменного века обнаружены во многих ее районах. Это Агубековское поселение на территории гор. Нальчика, это Грот Сосруко в районе сел. Лашкута, это поселенье в районе сел. Заюково и т.д.

Древнейшие предки адыгов в последующем создали Майкопскую, Прикубанскую, Северокавказскую и Кобанскую культуры. Наука неопровержимо доказывает, что создаталями и носителями этих культур являются именно древнейшие предки абхазо – адыгов – синдо-меотские и родственные им племена. Действительно, заселение современной территории КБР начато предками адыгов, в более поздние периоды, какого мнения придерживаются некоторые авторы, являются несостоятельными. Заселение современной территории началось с периода камня, о чем свидетельствуют культуры, которым были созданы древнейшими на огромной территории Северного Кавказа – от Причерноморья до бассейна р. Сунжа в Чечне. Как было сказано выше, переселению значительной части древнеадыгских племен с северо-запада в центральное предкавказье способствовали не только внутренние причины, но и внешние факторы сыграли немаловажную роль в этом великом переселении племен и народов. Именно гуннское нашествие на северном Кавказе явилось очередной причиной такого переселения значительной части адыгских племен в центральное предкавказье, т.е. на нынешнюю территорию КБР.

Кто такие гунны и откуда они пришли, которые так заметно повлияли на дальнейшую судьбу адыгских племен Северного Кавказа? Гунны были кочевниками, которые сложились во II- IV вв. в Приуралье из тюркоязычных племен хунну и местных угров и сарматов. Одна часть гуннов попала на Северный Кавказ, а другая часть прошла на Запад северное Азова и дошла до современной территории Франции, где в 453 г. была разгромлена, и союз гуннов распался. Как было отмечено первая волна гуннов прошла через Донские степи на запад. Вторая волна прошла по Кубанским степям Северного Кавказа, вторгаясь в Синдику и, переправившись в керченский пролив, ушла в Крым. Гунны в то время были племенным объединением и не имели своей государственности. Аммиан Марцеллин, живший в IV в. писал о них следующее: «Семенем всех несчастий и корнем разнородных бедствий, которые возбудила воинственная ярость обычным, все сметающим пожаром, послужила, как нам известно, следующая причина. Племя гуннов, о которых мало знают древние памятники, живет за Меотийскими болотами и Ледовитого океана и превосходит всякую меру дикости».

Гунны – кочевое племя монгольского происхождения – внушали страх даже самим своим видом: «Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь чудовищными и страшным видом, что можно принять их за двуногих зверей или уподобить сваям, которые грубо вытесываются при постройке мостов». Они отличались нечистоплотностью в еде и неразборчивостью в одежде: «При столь неприятном человеческом облике они такие дикие, что не употребляют ни огня, ни приготовленной пищи, а питаются они кореньями полевых трав и полусырым мясом всякого скота, которое кладут между своими бедрами и лошадиными спинами и скоро нагревают парением… Они одеваются в одежды холщовые или сшитые из шкурок лесных мышей; у них нет различия между домашней и выходной одеждой; раз надетая туника устарелого цвета снимается или меняется не прежде, чем от долговременного гниения расползается в лохмотья».

Благодаря своей маневренности и быстрым действия во время сражения гунны считались непобедимыми. Об этом пишет тот же средневековый автор: «Иногда, угрожаемые нападением, они вступают в бой клинообразным строем со свирепым криком. Будучи чрезвычайно быстры на подъем, они иногда неожиданно и порочно рассыпаются в разные стороны и рыщут нестроевыми толпами, разнося смерть на широкое пространство; вследствие их необычной быстроты нельзя и заметить, как они вторгаются за стену или грабят неприятельский лагерь. Их потому можно назвать самыми яростными воителями, что издали они, сражаются метательными конями, на конце которых вместо острия с удивительным искусством приделаны острые кости, а врукопашную, очертя голову, мечами рубятся и на врагов, сами, уклоняясь от удара кинжалов, набрасывают крепко свитые арканы для того, чтобы, опутав члены противников, отнять у них возможность усидеть на коне или уйти пешком. Такие племена вторглись на Северный Кавказ и столкнулись с адыгами».

Таким образом, гунны, которые вторглись в степи Северного Кавказа, разгромили алан и меотские племена, овладели городами Боспорского царства, опустошили весь Крым. Села и города были превращены в руины, была физически уничтожена масса местного населения; одни были угнаны в рабство, а значительная часть покинула свое прежнее местожительство и переселилась на юго-восток. С падением Боспорского царства и Древней Синдики меотские племена больше не упоминаются в письменных источниках. На историческую арену выходят те древнеадыгские племена, которых меньше всего или вовсе не затронуло гуннское нашествие. После него не упоминаются адыгские племена, обитавшие восточнее Азовской причерноморской части и левобережья р. Кубань (Куфис – по-гречески, Псыжь – по адыгски. – К.У.). Эти плодородные земли древних предков адыгов теперь заняли кочевники, и таким образом изменялась политическая и этническая карта Северного Кавказа.

По своей разрушительности гуннское нашествие было страшнее татаро – монгольского нашествия на Северный Кавказ в Х III в. Оно способствовало разложению рабовладельческого хозяйства, упадку торговли в Причерноморских и Азовских городах Боспорского царства и Древней Синдики. Адыги потеряли обширные плодородные земли, резко уменьшились посевные площади и огромные пастбищные угодия. Значительно сократилось рыболовство у тех адыгов, которые проживали у Азовского и Черного морей. Пришло в упадок ремесленное и строительное дело, развитое в прошлом у синдо-меотских племен.

Однако после того, как гуннское нашествие прошло, постепенно стала возрождаться экономика адыгских племен. В приморских городах бывшего Боспорского царства, уцелевшие от погромов гуннов жители снова возвратились на родные места. Гор. Боспор (нынешняя Керчь) в начале Vв. Снова становится важным политическим и торгово-ремесленным центром. Правда, теперь этот и другие города бывшего Боспорского царства и близлежащие земли оказались под властью алано-гуннского племенного союза. Население этих городов больше стало «варварским», т.е. с преобладанием негреческого.

Возрождение экономики адыгов сопровождалось освоением ими новых территорий главным образом на Центральном Кавказе. На юге с адыгами проживали родственные им племена, которые постепенно после гуннского нашествия стали обособляться еще больше от них и позже из этих племен образовывается народность и отдельный союз – абхазский.

Между многочисленными адыгскими племенами, которые занимали огромные территории от причерноморских и приазовских районов до бассейна реки Сунжи – на востоке в раннем средневековье оказались пришлые азиатские племена - утургуры – потомки гуннов, черные болгары, аланы, позже хазары и др. Они, «вклиниваясь» между адыгскими племенами, тоже задержали их консолидацию и значительно помещали образованию единого общеадыгского союза. Это и понятно. Занимая такие огромные территории, адыги расселялись по Северному Кавказу неравномерно. Одни его части были более густонаселенными, другие осваивались медленнее. И вот в свободных от адыгов землях или на отвоеванных у них территориях селились на протяжении веков пришлые кочевые племена, и население Северного Кавказа стало полиэтническим, а адыгский народ – разобщенным. Стали постепенно, ликвидировать последствия гуннского нашествия. Не был утерян тот богатейший опыт земледелия животноводства, ремесленного дела - металлообработки, который был накоплен на протяжении предшествующих тысячелетий их истории. Многочисленные данные археолигических раскопок, произведенных в различных регионах проживания адыгов, свидетельствуют о том, что в раннем средневековье у них получила большое развитие пашенная форма земледелия, которая имело место у них еще в античную эпоху. Об этом свидетельствуют, например, обнаруженные на территориях проживания адыгов во время раскопок зерна пшеницы, ячменя, проса, бобов и т.д. О том, что в древности адыги выращивали, кроме выше перечисленных культур и другие, можно судить по адыгскому названию овса (зэнтхъ). Это слово относится к числу старых адыгских терминов, не поддающихся толкованию при помощи иранских, картвельских и тюркских языков, хотя этот же термин в различных вариантах был заимствован от адыгов осетинами, сванами и балкарцами, с

которыми теперь они живут по соседству. Еще в Х в. важной статьей в экспорте адыгов был лен. Масуди отмечал, что они выращивали лен, который шел не только для местного производства высокосортного полотна «тала», но и на экспорт.

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что в раннем средневековье пашенное земледелие продолжало существовать как одна из главных отраслей их экономики. Как было отмечено выше, наука теперь располагает многочисленными и разнообразными фактами о хозяйственной деятельности древних адыгов, о том, что у них довольно рано были развиты земледелие, животноводство, ремесленное дело.

На хозяйственном укладе адыгов отразилось и то обстоятельство, что этот этнос испокон веков занимает равнинную, горную и предгорную зоны Северного Кавказа. С учетом этого фактора в каждой из этих трех географических зон преобладает тот или иной род хозяйственной деятельности. Например, в равнинной части территории господствующей отраслью экономики в основном было земледелие, в горной - преобладало животноводство.

Адыги были превосходными земледельцами и животноводами, и в этих отраслях они достигли значительных успехов на протяжении тысячелетий их истории. В частности, у них земледелие возникло еще в III тыс. до н.э. Об этом свидетельствует обширный археологический материал, обнаруженный учеными на территории расселения различных этнических групп предков адыгов. (например, такие их стоянки, как в Долинске и Нальчике в КБР; бассейна Кубани и т.д.). На этих станках были найдены зерна культурных растений, емкости для хранения зерна, зернотерки и орудия труда земледельца. Однако следует отметить, что земледелием занимались предки адыгов. О значительном скачке земледелия у древних адыгов в раннем средневековья можно судить по тем памятникам материальной культуры отрасли земледелия, которые были обнаружены в местах их расселения. При археологических раскопках были обнаружены жернова, ручные мельницы, керамическая посуда и ямы для хранения зерна. Среди найденных культурных растений основными были пшеница, ячмень, просо и т.д. Последнее предки адыгов возделывали еще с эпохи бронзы. Об этом писали Страбон, Эллиан, Эль – Омари и другие многочисленные авторы средневековья.

У адыгов в раннем средневековье также высокого уровня развития достигло животноводство. В равнинной части территории было развито разводился крупный рогатый скот, а в горной - овцы и козы. Следует отметить, что именно к раннему средневековью была выведена адыгами в горной части их территории самая неприхотливая и выносливая порода овец - «адыгэ мэл». С этого периода упоминаются чаще всего термин адыгэ (адыхэ). Однако порода «адыгэ мэл» в настоящее время, по непонятным причинам, называется иначе.

Адыгэ мэл - адыгская порода овец имеет шерсть прекрасного качества. Которую иностранцы сравнивали с испанской. А О.В.Марграф писал об адыгской овце, что она соединяет в себе достоинства, которые считаются несоединимыми, давая вкусное мясо, массовое отложение курдюка, прочную кожу, нежнейшие овечьи меха и хорошую по тонкости и завитку шерсть для сукна и войлочных изделий.

Адыги также вывели местную породу коз «адыгэ бжэн адыгская коза. По сообщению И Клингена, она имела «необыкновенно высокий рост и очень вкусное мясо, лишенное неприятного козьего запаха, имела высокую удойность».

Ту или иную породу домашних животных, возможно, вывести на протяжении многих столетии при наличии неизмененных природно-климатических условий на определенной исторической территории. И адыги, проживавшие тысячилетиями не только в степной зоне Северного Кавказа, но и в горной и предгорной его части, смогли вывести такие породы овец, коз и лошадей, которые были максимально приспособлены в первую очередь к суровым горным условиям. Эти животные фактически могли (и сейчас могут) обходиться круглый год одним подножным кормом и переносить самые тяжелые испытания. Это сейчас можно в считанные годы с помощью современной науки вывести различные породы животных. А тогда, в то далекое прошлое, самой природы при кропотливом и долгом труде людей на протяжений веков выводилась та или иная порода животных.

А.В.Анфимов отмечал, что еще в VI – Vв. до н.э. у древних предков адыгов скотоводство имело большое значение, и они разводили коров, лошадей, свиньей, овец, коз и птиц. О древности развития скотоводства у адыгов свидетельствует отражение его в религиозных верованиях, культах и обрядах. Так, например, в пантеоне адыгов засвидетельствован покровитель крупного рогатого скота Ахын, покровитель овец – Емыш и т.д. Некоторые авторы даже утверждают, что ими адыгами была выведена особая порода коров «адыгэ жэм» - адыгская корова. Она отличалась от других пород коров малым ростом, нежным сложением, тонкими ногами и развитой грудью. Удойность ее была невелика, жирность же молока была высокой. Об этой породе коров Хан – Гирей писал следующее: «Рогатый скот, разводимый черкесами, мелок, но сложен хорошо, сносен для работы, тучен, бывает разных, но более темных шерстей».

Значительную долю отрасли животноводства занимало у адыгов в этот период «коневодство». Об этом свидетельствуют многочисленные находки лошадиных костей и конской принадлежности, обнаруженных в ходе археологических раскопок, произведенных в различных районах проживания адыгов.

Можно предположить, что уже в раннем средневековье была введена знаменитая кабардинская порода лошадей (адыгэш – по адыгски). Этого мнения придерживаются известные кавказоведы. В том числе и Е.И.Крупнов. А вообще адыги вывели не одну породу лошадей. В.П.Пожидаев отмечал, что выращивание коней адыги довели до высокого мастерства и создали целую науку о коне и о его воспитании:

Авторитетные авторы отмечали также, что «лошади черкесской и кабардинской пород славились красотой и высоко ценились на внутреннем и международном рынках». У адыгов были такие породы лошадей: «бэчкъан», «шагъдий», «щолэхъу». Но некоторые авторы отмечают, что, якобы, были и другие. Например, «тамбий», «абыху» (абуковская), «хьэгъундокъуэ» (хандуковская), «шэджэрокъуэ» (шагеровская), «ачатыр» (ачтыровская), «трамэ» (трамовская), но надо полагать, что они носили фамилии владельцев конезаводов, где выращивались. При этом нельзя умалчивать о том, что каждая из этих лошадей имела свои особенности по анатомо-физиологическим и физическим характеристикам.

У адыгских племен – жителей берегов Азовского и Черного морей и бассейна реки Кубань - было развито рыболовство. В их хозяйстве эта отрасль занимала значительную долю. В частности, Феофан, который жил в VII в., утверждал, что адыги у Керческого пролива ловят мураулию и другую рыбу. А в реке Кубани (Куфис) ловят рыбу, которая называется койст.

Значительное место у адыгов раннего Средневековья занимала охота. Об этом свидетельствуют многочисленные находки костей диких животных обнаруженных в результате археологических раскопок. Во многих регионах исторической территории адыгов обнаружено огромное количество металлических орудий труда, оружия, предметов быта, что свидетельствует о том, что у адыгов в этот период была развита металлообработка, особенно обработка железа. Трудно было предположить, что адыги могли предать забвению технологию добычи металла, в том числе железа, и использования различных металлических изделий в хозяйстве и быту, что имело место в жизни их предков еще в античную эпоху. Более того, факты свидетельствуют о том, что у адыгов до средних веков кузнечное дело выделилось из домашних промыслов, удовлетворяющих личные нужды мастера, в настоящее ремесло, обслуживающее многочисленных заказчиков. И не случайно кузнец являлся еще задолго до средневековья самым влиятельным лицом, а бог кузнечного и оружейного дела Тлепш – (Лъэпщ) - одним из главных языческих богов адыгов.

Наличие богатой сырьевой базы (высокий уровень развития скотоводства, земледелия, охоты, богатство леса) способствовало развитию в раннем средневековье различных видов промыслов и торговли. Например, в этот период уже достигло уровня мелкотоварного производства. Поэтому торговые связи адыгов в период раннего средневековья расширились. В частности, они активно поддерживали постоянные торговые свношения с Византией, Ираном, со славянами и грузинами. Адыги импортировали из этих стран посуду, соль, предметы христианского культа, одежду и т.д. Многие иностранные авторы того периода отмечали богатство страны адыгов, экспорт их товаров в большом количестве на рынках Византии и других стран.

На Северо - Западном Кавказе, где проживало основное число древних предков адыго – абхазов, еще с III тыс. до н.э. – периода бронзы - по археологическим данным наблюдалось имущественное неравенство. Античные авторы указывают не наличие у этих племен того периода племенных «царях», т.е. племенной знати. Позже, уже в V в. до н.э., создается синдское рабовладельческое царство. И эти факты нельзя не учитывать при анализе социально – политического строя адыгов периода раннего средневековья. Многочисленные факты неопровержимо свидетельствуют о том, что в этот период, в раннем средневековье у адыгов начались складываться феодальные отношения. О существовании феодальной знати у них можно судить и по содержанию, т.е. богатству археологических раскопок, относящихся к этому периоду. Дело в том, что археологи отмечают значительное уменьшение материальных ценностей, содержащихся в раннесредневековых погребениях, обнаруженных на исторической территории адыгов. В частности, значительно уменьшается число золотых изделий и дорого стоящих кольчуг, шлемов, кинжалов, что было распространено в античное время, в эпоху бронзы. Поэтому можно предположить, что своеобразное «обеднение» погребений того периода объясняется тем, что материальные ценности, став товаром, перестали быть неотчуждаемым имуществом их владельца и после смерти последнего уже не погребались вместе с ним, как это имело место в античную эпоху, в период ледников. Таким образом, своеобразное «обеднение» могил говорит о процессе адыгского общественного строя и экономики, а не о сглаживании имущественного неравенства.

В Х в. Масуди утверждал, что адыги «не имеют общего царя». Но это не означает, что не было у них феодальной знати. Или такой пример: Масуди писал, что «по соседству с аланами, между Кабхом (Кавказскими горами. – К.У.) и Римским (Черным. – К.У.) морем, находится пламя кешак (касоги. – К.У.); это племя благоустроенное, что же касается их слабости по отношению к аланам, то она от того, что не имеют общего царя. Известно, что если народы, говорящие их языком, сложатся, то ни аланы, ни какой другой народ не будет в состояний ничего предпринять против них». Это еще раз подтверждает, что адыги средневековые занимали огромные территории, хотя не было у них единства, и были они разделены на отдельные княжества и терзала их феодальная междоусобица. Собственно, феодализм характеризуется именно его раздробленностью и наличием у одного народа множества независимых княжества со своими вождями, князями или царями».

А что касается упоминаний в древнерусской летописи о «князе касожском Редеде» в самом начале Х1 в. Уже уверенно утверждать, что у адыгов в этот период была своя феодальная знать. Или еще один факт: в греческой подписи на камне из христианского храма, который был построен еще в 1171 г. у современной ст.Белореченской, упоминается Георгий Пиуперти, «владетель» какой – то Минилии. А Юлиан указывает, что в начале Х111 в. в Тмутаракани правил зихский, т.е. адыгский, князь, у которого было около ста жен. Таким образом, в раннем средневековье у адыгов начали складываться феодальное отношения со всеми вытекающими последствиями. В раннем средневековье из многочисленных адыгских племен сложилась новая историческая форма общности людей, которая соответствовала феодальному способу производства, – народность. Но процесс образования адыгской народности имеет свои особенности. Первое: адыгские племена еще с античной эпохи занимали огромные территории по всему Северному Кавказу от Северо – Западного Кавказа до современной границы КБР с Чечной, Ингушетией. Второе: эти племена находились на разных уровнях своего социально – экономического и политического развития. Третье: плотность населения в различных областях занимаемой ими территории была неодинаковой. В частности, на Северо – Западном Кавказе она была гораздо выше, чем на Центральном Кавказе. Четвертое: между западными и восточными адыгами проживали многочисленные пришлые азиатские племена, которые, «вкладываясь» между ними, разрушали их единство естественный процесс их консолидации. Следует также отметить, что такую разрушительную силу для единства западных адыгов, абхазцев, касков, хаттов имели и те пришлые, чужды племена, которые оказались в различные исторические эпохи между последними, и такое перенаселение исторической территории единого в прошлом этноса послужило главной причиной его поэтапного разъединения и утраты единства. Эти все факторы не могли не сказаться на истории адыгов и абхазцев, которые в далеком прошлом имели общих предков в лице хаттов, касаков и синдо – меотских племен. Тем более, что эти факторы значительно повлияли и на процесс их консолидации, и на формирование феодальных отношений. И до окончательного утверждения феодального строя адыгам и абхазам пришлось потратить еще немало времени преодолевая внутренние и внешние трудности.

Наши сведения о хозяйственном и общественном строе народов Северного Кавказа в XVIII - начале XIX в. значительно полнее и достовернее, чем за предшествующий период их истории. Это объясняется прежде всего усилением политических, экономических и культурных связей с Россией, в результате чего в русской литературе и особенно в различных документах того времени появляются многочисленные и разнообразные известия о Кавказе и народах, его населяющих.

Как и в предшествующий период, основным занятием населения являлось сельское хозяйство, сочетавшее обычно земледелие и скотоводство, но с различным соотношением этих отраслей в зависимости от местных условий. Полеводство и садоводство достигли наибольшего развития в Дагестане, особенно в его плоскостной части, у ряда адыгейских племен, проживавших по Черноморскому побережью и по нижнему течению Кубани, а также в Чечне (Ичкерия). Скотоводство, в частности коневодство, играло ведущую роль в хозяйстве кабардинцев, абазин, ногайцев, имевших в своем распоряжении обширные пастбища по Кубани и Тереку. У балкарцев, карачаевцев, осетин и других народов, обитавших в горах Центрального Кавказа, из-за недостатка земли полеводство было слабо развито, своего хлеба не хватало и преобладал мелкий рогатый скот.

Такое же положение наблюдалось и в раде мест опорного Дагестана. В общем скотоводство у горцев Северного Кавказа являлось важнейшей отраслью хозяйства, и даже в районах со сравнительно развитым земледелием скот и продукты скотоводства составляли главное богатство жителей.

Техника земледелия была в общем весьма примитивная, а скотоводство носило экстенсивный характер, основываясь, как и в глубокой древности, на подножном корму и сезонных перекочевках скота с зимних пастбищ на летние и обратно. Значительную роль продолжали играть такие древние занятия населения, как охота и пчеловодство.

Экономическая отсталость народов Северного Кавказа выражалась и в слабом развитии у них обрабатывающей промышленности. Подавляющая часть продуктов земледелия и скотоводства вплоть до XIX в. перерабатывалась в том самом хозяйстве, где они добывались. Правда, кроме домашних промыслов, народы Северного Кавказа давно уже знали ремесло, отдельные отрасли которого достигли к этому времени большого совершенства у народов Дагестана, адыгейцев, кабардинцев, но дальше этих наиболее простых и примитивных форм промышленности экономическое развитие на Северном Кавказе не пошло до тех пор, пока этот край не был окончательно присоединен к России.

Преобладание на Северном Кавказе вплоть до начала XIX в. домашней промышленности, которая составляет необходимую принадлежность натурального хозяйства, уже само по себе свидетельствовало о низком уровне общественного разделения труда, являющемся главной основой для развития обмена и торговли. В источниках XVIII - начала XIX в. указывается* что у кавказских горцев в это время господствовало натуральное хозяйство, торговля внутри племен и между племенами носила по преимуществу меновой характер, собственной денежной системы не существовало. В качестве всеобщего эквивалента у большинства горцев выступал скот, реже холст 2 хлопчатобумажная ткань, соль, металлические котлы и другие особо нужные и ценимые товары. Внешняя торговля, которая с XVIII в. играла в жизни горцев все большую и большую р"оль, также носила главным образом меновой характер.

Слабое развитие обрабатывающей промышленности и торговли обусловило, в частности, почти полное отсутствие у местного населения городов. Исключением в известной мере являлся Дагестан, в прикаспийской части которого продолжал существовать древний Дербент и игравшие важную роль поселения городского типа - Тарки и Эндери, да в горах имелся такой своеобразный ремесленный центр, как Кубачи. На Северо-Западном Кавказе значение местных городов приобрело лишь несколько торгово-ремесленных поселений на Таманском полуострове и нижней Кубани (Тамань, Темрюк, Коныл).

При рутинной технике и господстве натурального хозяйства изменения в экономике местного населения происходили чрезвычайно медленно. Одни и те же отрасли хозяйства на протяжении многих веков оставались, основным занятием населения, мало прогрессируя в своем внутреннем развитии. Хозяйственная замкнутость и изолированность от внешнего мира, являвшаяся в известной мере результатом не только природных условий, но и неблагоприятно сложившейся внешнеполитической обстановки, выражавшейся прежде всего в агрессии и господстве отсталых восточных деспотий (султанской Турции с ее вассалом - Крымским ханством и Ирана) придали экономике кавказских горцев некоторые черты застойности.

Сравнительно низкий уровень экономического развития обусловил и относительную отсталость социальных отношений у народов Северного Кавказа накануне их окончательного вхождения в состав России. В XVIII- начале XIX в. господствующими были феодальные отношения, опутанные густой сетью патриархально-родовых пережитков. Сохранение у кавказских горцев вплоть до XIX в. многих порядков и обычаев родового строя (кровной мести, левирата, аталычества, побратимства и т. д.) является важным указанием на крайне замедленный процесс социально-экономического развития за все шесть веков после монгольского нашествия.

Несмотря на то, что разложение первобытнообщинного строя началось у племен Северного Кавказа еще в эпоху бронзы, а накануне монгольского нашествия у большинства из них уже царила феодальная раздробленность, последующее развитие шло настолько медленно, что не дало возможности феодальным отношениям достаточно вызреть и освободиться от прикрывавшей их патриархальной оболочки.

О примитивности и недостаточной развитости феодализма на Северном Кавказе свидетельствовало и сохранение здесь вплоть до XIX в. рабства и работорговли. Главным дсточником рабства оставался захват людей в плен. Рабы не только использовались в домашнем хозяйстве, но и являлись одним из наиболее ценных товаров. Горская знать "часто предпринимала набеги на соседние племена и русские поселения с целью захвата пленных, которых затем обращали в рабов. И в этой связи приходится отметить отрицательное влияние на социально-экономическое развитие горцев с одной стороны Ирана, с другой - Крымского ханства и султанской Турции, которые особенно поощряли рабство и работорговлю на Кавказе. По всему Черноморскому побережью Кавказа, находившемуся в руках Турции, шла бойкая торговля рабами - пленными жителями Кавказа, которых горская знать продавала турецким купцам.

Однако было бы неверно преувеличивать роль сохранившихся у горцев в XVIII- начале XIX в. дофеодальных отношений - патриархально-родового уклада. Ибо не это уже определяло существо социальных отношений, сложившихся у народов Северного Кавказа к этому времени. Горское общество давно уже было расколото на два антагонистических класса - на патриархально-феодальную знать и на крестьянство, которое находилось в разной степени личной зависимости и подвергалось различным формам феодальной эксплуатации, прикрывавшейся патриархальными обычаями и традициями.

Наличие двух основных классов феодального общества четко прослеживается у (многочисленных адыгейских племен, кабардинцев, карачаевцев, балкарцев, абазин, ногайцев, осетин (особенно Дигорского и Курта- тинского ущелий), а также у большинства народностей Дагестана, входивших в такие типично феодальные образования, как шамхальство Тар- ковское, уцмийство Кайтагское, ханства Дербентское, Аварское, Казику- мухское, Кюринское, Мехтулинское, майсумство Табасаранское и другие, более мелкие феодальные владения. Для всех этих народностей родовой строй являлся уже пройденной ступенью; они прочно встали на путь феодального развития и даже сделали на этом пути определенные успехи, пройдя от этапа, характеризуемого господством отработочной ренты, к этапу, характеризуемому господством более прогрессивной формы феодальной ренты - ренты продуктами.

Анализ адатов кавказских горцев, в которых обычное право зафиксировало крестьянские повинности в пользу феодалов, показывает, что наиболее распространенной формой ренты к началу XIX в. у всех народов Северного Кавказа являлась продуктовая рента, которая успела отчасти вытеснить отработочную ренту, но сама нигде не была заменена денежной рентой. Преобладание на Северном Кавказе в XVIII - начале XIX в. продуктовой ренты, с одной стороны, свидетельствует о том, что феодализм достиг здесь уже определенной ступени развития, а с другой стороны, объясняет нам основную причину той застойности, которой характеризуется социально-экономический строй горцев Кавказа накануне их окончательного присоединения к России. Как показал К. Маркс, «рента продуктами предполагает более высокий (по ^равнению с предшествующей ей отработочной рентой.- В. Г.) культурный уровень непосредственного производителя, следовательно, более высокую ступень развития его труда и общества вообще...» 17 . Но вместе с тем рента продуктами, «...благодаря необходимому при ней соединению сельского хозяйства и домашней промышленности, благодаря тому, что при ней крестьянская семья приобретает почти совершенно самодовлеющий характер вследствие своей независимости от рынка, от изменений производства и от исторического движения стоящей вне ее части общества, коротко говоря, благодаря характеру натурального хозяйства вообще, эта форма как нельзя более пригодна для того чтобы послужить базисом застойных состояний общества, как это мы наблюдаем, напр., в Азии» 18 .

Наличие у горцев Северного Кавказа в XVIII -начале XIX в. отработочной и продуктовой рент является самым очевидным доказательством существования у них в это время феодальных форм эксплуатации и феодальной собственности на землю, составляющей основу феодального способа производства. Хотя в источниках XVIII - начале XIX в. и, в частности, в адатах горцев, бесспорно говорится о наличии различных видов феодальной ренты, являющейся экономической реализацией феодальной собственности на землю, однако сама эта собственность четкого юридического оформления в обычном праве и источниках того времени не получила. Это послужило одной из причин того, что царские чиновники, а за цими и многие исследователи поземельных отношений кавказских горцев пришли к неверному выводу об отсутствии якобы на Северном Кавказе у местного населения до прихода русских земельной собственности вообще, феодальной в особенности. Не имея возможности отрицать наличие у народов Северного Кавказа крестьянских повинностей в пользу феодалов в виде барщины и оброка (т. е. Отработочной и продуктовой рент), они ооъяснили их существование только личнои зависимостью крестьян от владельцев.

Не отрицая того, что внеэкономическое принуждение играло- и в условиях горского феодализма определенную роль, мы, однако, никак не можем свести лишь к нему существо феодальных отношений у народов Северного Кавказа. Наоборот, следует подчеркнуть, что на Северном Кавказе в XVIII - начале XIX в., как и в других странах, феодальная зависимость и эксплуатация крестьян являлись следствием возникновения феодальной собственности на землю.

Как ни маскировалась у кавказских горцев феодальная собственность на землю, (проследить ее существование вполне возможно. Начать с того, что у кабардинцев, феодальный строй которых был типичным для многих народов Северного Кавказа, главными собственниками земли, согласно адату, "считались князья, которые в русских источниках XVIII- начала XIX в., в том числе и в официальных документах, обычно именовались «владельцами». У адыгейских племен, имевших князей,- бжедугов, те- миргоевцев, бесленеевцев и т. д., - князья также получили по адату особые права на землю, выделяя себе лучшие места под пашню, сенокос и пастбища. Эти же права (присвоили себе первостепенные уорские (дворянские) фамилии у абадзехов, шапсугов и натухайцев, составлявших в XVIII- начале XIX в. группу адыгейских племен, не имевших князей.

Крупными землевладельцами выступают перед нами, по материалам обычного права, ханы и беки Дагестана, тоже нередко именовавшиеся в русских официальных документах XVIII-XIX вв. «владельцами»-

Феодальная собственность на землю выступала у горцев Кавказа, как и феодальные отношения вообще, так сказать, не в чистом виде, а прикрываясь патриархальной оболочкой. В этой связи следует обратить внимание на то, что формальными владельцами земли по обычному праву горцев считались не отдельные феодалы, а феодальная «фамилия», или «род» 19 . Так, вся территория Кабарды была поделена в XVIII- начале XIX в. между шестью «фамилиями» (четыре в Большой Кабарде и две в Малой Кабарде), которые вели свое происхождение от общего родоначальника. У карачаевцев монополия земельной собственности была закреплена обычным правом за «фамилией» Крымшамхаловых, которой все карачаевцы платили поземельную подать. У кумыков точно такое же положение занимал в XVIII-начале XIX в. «род» шамхалов тарковских, к которому принадлежало большинство кумыкских беков.

Род уцмиев кайтагских, нуцалов (ханов) аварских, ханов казикумух- ских (лакских) и других феодальных властителей Дагестана являлся (вм"есте с происходившими от него беками) главным собственником земли в пределах данного политического образования.

Сохранение в условиях господства феодалов общинного землевладения уже не могло серьезно помешать горской знати расхищать народную землю. Феодалы, присваивая себе в собственность лучшие земельные угодия, не отказывались в то же время от пользования и общинной землей. Во- многих районах Дагестана и в Адыгее местная знать предпочитала не выходить окончательно из общины и требовала себе при земельных переделах особый пай. Так, например, у адыгейцев князья при переделах получали одну треть, а иногда и больше, всех пастбищных и пахотных земель данной общины. Вместе с тем адыгейские князья присвоили себе право распределять при переделах земельные участки, что они обычно делали в присутствии сельских старшин. Таким образом, общинные порядки здесь в значительной мере прикрывали наличие класса привилегированных землевладельцев феодального типа.

Поскольку в горах было мало пахотных земель и часть их принадлежала на правах трудовой заимки индивидуальным мелким владельцам, горская знать старалась присвоить себе главным образом общинные пастбища. Присвоение пастбищных земель облегчалось тем обстоятельством* что они в большей мере были как бы ничьими; границы общинных пастбищ не были так точно определены, как границы пахотных земель. В то же время пастбищные земли не требовали такой предварительной обработки и специального присмотра, как пахотные участки, которые в горах нередко создавались в результате больших трудовых затрат (очистка от камней, леса, кустарников, а иногда и искусственное нанесение почвы на скалистые горы) и нуждались в постоянном уходе. Важное же экономическое значение пастбищных земель определялось тем, что во многих горных районах основной отраслью хозяйства было скотоводство. Поэтому тот, кто в горах являлся обладателем лучших пастбищ, фактически сосредоточивал в своих руках и главное богатство горцев - скот и приобретал таким образом власть над своими соплеменниками.

Исторические документы и народные предания говорят о том, что период XVIII - начало XIX в. характеризуется на Северном Кавказе особенно интенсивным разграблением общинных земель и закрепощением ранее свободных общинников. Следует, однако, подчеркнуть, что процесс феодального разграбления общинных земель при всей его интенсивности не привел на Северном Кавказе к полной ликвидации общинных порядков и окончательному закрепощению непосредственных производителей. Почти во всех горских обществах вплоть до начала XIX в. сохранилась значительная прослойка незакрепощенных крестьян-общинников. Особенно большой процент они составляли у так называемых «демократических» адыгейских племен (абадзехов, шапсугов, натухайцев) на Западном Кавказе и в «вольных обществах» Дагестана на Восточном Кавказе. Вместе с тем и эти формально свободные крестьяне-общинннки в условиях общего господства феодализма на Северном Кавказе являлись в известной мере феодально зависимыми людьми. Так, адыгейские тфокотли, часто именуемые в русских источниках «простым свободным народом» и являющиеся по своему социальному положению крестьянами-общинниками, согласно адатам, записанным в 40-х годах XIX в., признавали «в некоторой степени» над собой власть князей и дворян, платили им «калым за промен на меновых дворах... леса и других своих продуктов» и выполняли ряд других повинностей 20 . Такими же, по существу полусвободными крестьянами являлись в своей массе и дагестанские уздени. Их положение в «вольных» обществах отличалось сравнительно большей свободой, чем в феодальных владениях Дагестана. Но и уздени «вольных» обществ находились в той или иной степени зависимости от местной знати и соседних хаиов.

В связи с разложением общинного строя и развитием 1 феодализма среди тфокотлей Адыгеи и узденей Дагестана в XVIII - первой половине XIX в. происходил процесс социального расслоения. Верхушечная, зажиточная часть их превращалась в феодалов, которые вступали в конкурентную борьбу со старой знатью. Об этом будет подробнее сказано ниже, при характеристике развернувшейся на Северном Кавказе борьбы горцев против колониальной политики царизма.

Представление о том, что тфокотли Адыгеи, уздени Дагестана и аналогичные им социальные группы других горских областей Кавказа являлись совершенно свободными непосредственными производителями, создавалось в значительной мере потому, что их феодальная эксплуатация и зависимость прикрывались в еще большей степени, чем эксплуатация остальных категорий горского крестьянства, пережитками дофеодальных отношений. Используя, в частности," обычай родовой и общинной взаимопомощи, " горская зн&ть привлекала крестьян-общинников «по приглашению» или «по доброй воле» к выполнению различного рода работ в своем хозяйстве.

Господство феодальных отношений на Северном Кавказе нашло свое яркое отражение в том, что многие порядки и институты родового строя уже полностью трансформировались в XVIII - начале XIX в., изменили свою прежнюю социальную сущность и были приспособлены господствующим классом к обслуживанию его интересов.

Такую трансформацию претерпел, например, широко распространенный у всех горцев Кавказа обычай кровной мести. Господствующий в родовом строе принцип равного возмездия «око за око, зуб за зуб» был горской знатью в условиях феодализма превращен в свою противоположность, которую можно приблизительно сформулировать следующим образом: «за око - два ока, за зуб - всю челюсть». Плата за кровь члена господствующего класса во всех горских обществах во много раз превосходила цену крови рядового горца. У кабардинцев же цена крови члена княжеской фамилии была столь высокой и включала в себя столь редкие и ценные предметы (например, дорогое и редкое оружие, кольчугу и т. п.), что было практически невозможным расплатиться за кровь убитого князя. В. результате кабардинское обычное право установило жесткое правило - если убийца князя не принадлежал к княжескому сословию, то он вместе со всей фамилией выдавался на поток и разграбление родственникам уби- того князя, которые обычно превращали всех членов такой фамилии в рабов и распродавали их за пределами Кабарды. Поэтому не только простой кабардинец, но даже первостепенный уорк (знатный дворянин) никогда не решался поднять руку на кабардинского князя. Не решались это сделать и подвластные кабардинским князьям карачаевцы, балкарцы, осетины и другие горцы Северного Кавказа. Опираясь на такой порядок кровной мести, кабардинские князья могли безнаказанно грабить и притеснять, подвластный им народ.

Аналогичное изменение претерпел и другой обычай розового строя - «барантование», заключавшийся в самовольном взятии потерпевшим у своего обидчика скота или другого имущества с целью заставить его дать должное удовлетворение. В условиях родового быта эта мера ее являлась чьей-либо особой привилегией; она содействовала скорейшему и справедливому урегулированию возникших конфликтов, принуждая обидчика искать примирения с потерпевшим от него лицом, который после удовлетворения своей претензии возвращал взятое в качестве баранты имущество.. Совершенно иной характер этот обычай приобрел при господстве феодалов, которые присвоили себе преимущественное право барантования и сделали его важнейшим; средством подчинения народных масс. Любой неугодный поступок или непослушание являлся для горской знати поводом к барантованию, причем, как правило, забарантованное имущество (по- прежнему главным образом скот) не возвращалось владельцу, ибо рассматривалось теперь не как залог, а как штраф за нанесенную якобы обиду.

Чрезвычайно любопытные изменения претерпел в условиях феодализма старинный обычай воспитания детей вне родительской семьи, известный на Кавказе под названием аталычества. Корни этого обычая уходят в глубь родового строя, когда он имел всеобщее распространение. В феодальный период обычай отдачи детей на воспитание в другую семью* сохранился па Северном Кавказе лишь у господствующего класса. Здесь аталычество приняло двоякую форму. С одной стороны, оно стало своеобразным видом развития и укрепления связей внутри феодального класса, с другой стороны, этот обычай превратился в одну из дополнительных повинностей крестьян.

У адыгейцев и кабардинцев, например, князья отдавали детей на воспитание своим вассалам - первостепенным уоркам, которые, в свою очередь, отдавали своих детей на воспитание уоркам, являвшимися их вассалами. При этом феодалы отдавали нередко своих детей на воспитание и к другим народам, устанавливая выгодные для них связи с социальной верхушкой этих народов. Так, кабардинские князья отдавали своих сыновей на воспитание балкарским, карачаевским, абазинским и осетинским феодалам, находившимся в зависимости от них. Вместе с тем кабардинские и адыгейские князья в период зависимости от крымских ханов сами охотно брали к себе на воспитание ханских сыновей. Таким образом, обычай аталычества способствовал укреплению связей между вассалом и сюзереном, которые на Северном Кавказе вплоть до XIX в. были недостаточно прочными, так каг; в условиях царившей здесь феодальной раздробленности вассал всегда мог покинуть своего сюзерена и перейти на службу к другому.

Но если передача детей на воспитание в пределах феодального класса была одинаково выгодна и вассалу и сюзерену и приводила к установлению между их семьями родственных связей, то совсем иначе обстояло дело, когда дети феодалов передавались на воспитание в крестьянскую семью. В этом случае воспитание чужих детей из добровольного акта превращалось в известной мере в повинность, которую крестьяне несли в пользу своих владельцев.

В тяжелую для горского крестьянства повинность превратился в феодальный период и обычай гостеприимства, которым издавна славился Кавказ. Приезжавшие в гости к феодалу лица вместе со своими слугами и лошадьми фактически поступали на полное содержание крестьян, зависящих от данного хозяина. Если учесть, что бездельничавшие горские феодалы значительную часть своего времени проводили в поездках, гостя подолгу друг у друга, то станет ясно, сколь обременительным для крестьян было гостеприимство их господ.

С обычаем гостеприимства в древности был определенным образом связан и повсеместно распространенный на Кавказе обычай куначества, согласно которому два лица, принадлежавших к различным родам и даже племенам, обязывались оказывать друг другу всяческую помощь и защиту 21 . Пока горское общество не разделилось на классы, кунаки являлись равными по своему социальному положению людьми и их отношения строились на началах подлинной взаимопомощи. Но с развитием феодальных отношений положение резко изменилось. - Куначество теперь часто являлось уже не союзом двух равноправных лиц, а покровительством влиятельного члена общества более слабому. Представители горской знати, оказывая покровительство кому-либо, принимая его в «кунаки», получали вместе с тем право взыскивать штрафы с лиц, наносивших обиду кунаку. Сам же кунак при этом превращался в зависимое от покровителя лицо* в его клиента. Таким образом, кавказское куначество в условиях феодализма превратилось в своеобразную форму патроната, которой широко пользовалась горская знать в своих интересах.

Можно было бы и далее продолжить рассмотрение вопроса о трансформации патриархально-родовых институтов в условиях феодального строя существовавшего у большинства кавказских горцев накануне окончательного присоединения их к России в XVIII - начале XIX в., но и приведенных материалов достаточно для того, чтобы судить, насколько глубоко проник процесс феодализации в горский быт.

Преобразуя на свой лад патриархальные учреждения и обычаи, горский феодализм сделал их, как мы видим, одной из форм своего развития, придавшей феодальным отношениям на Северном Кавказе ту специфику, которая дает нам основание характеризовать их как феодально-патриархальные.

Именно патриархальная оболочка, прикрывавшая развитие феодальных отношений у горцев Кавказа, ввела в заблуждение многих исследователей их общественного строя, в том числе и таких выдающихся, как М. М. Ковалевский и Ф. И. Леонтович, которые считали, что в XIX в. патриархально-родовые отношения все еще составляли основу общественного быта горцев.